К отцу своему, к жнецам - [8]

камнями сеющий дождь суровый и то, как кровавой

тучей Юпитер краснел грозящий.

Наконец обращаются к египетским деяниям и, приведя слово Псалмопевца: «Произвела земля их жаб в покоях самих царей»: не только в полях, – прибавляют, – но, дабы тяжелее была казнь, и в покоях, то есть в тайных чертогах, самих царей, которые могли отвести от себя все прочие невзгоды, но не эту. – Следовало, скажешь ты, не оставлять их без поучения, но дать истолкование этого псалма: именно, что земля сама обратилась в жаб, столь многочисленных, что подобает говорить гиперболически, что они были даже в чертогах царей, или же – что под жабами здесь понимаются люди пустые и кичащиеся своей многоречивостью, коим благоволят владыки и пускают их к себе, дабы насладиться их суесловием и напитаться заблуждениями. – Но боюсь, не услышали бы они меня, без меры упоенные своим воображением и зачарованные зрелищами призрачных страхов. Иные же среди них подлинно боятся Божьего гнева и, приближаясь ко мне со скорбью и трепетом: «Отец, – спрашивают, – чем мы согрешили и как нам надеяться на милость?» Я же, видя искреннюю их ревность и благословляя этот чудесный случай – подлинно, мои обычные речи не сильнее на них действовали, чем рыба эта, оказавшаяся на заветном пороге, – стремлюсь утешением возвеселить их душу и говорю: вот час для обращения; оставим же вслед за Иосифом ризу, вслед за Петром – мрежи, мытницу – вслед за Матфеем, за Иоанном – плащаницу, за евангельским мужем – погребение отца, кувшин мирской похоти – за женою самарянкой, да услышит нас Господь и пламень тщеславия и любопытства, прибитый слезами раскаяния, угасит росой божественного милосердия. Аминь.

11

19 января

Досточтимому и боголюбезному господину Евсевию Иерониму, пресвитеру Вифлеемскому, Р., смиренный священник ***ский, – по служению доброго сына стяжать наследие всеблагого Отца

Кому нещадный Марс в широком поле, кому пара быков и плуг на отеческой ниве, кому тяжба с Фортуной в морских волнах, а нам нет дела забавнее и забавы неотложнее, чем мертвая рыба, которую мы вращаем на устах своих и в сердце, хотя она давно из наших рук ушла на кухню и не вернется оттуда вновь. Останови, прошу тебя, все те насмешки, укоры, все бичи сатирические и трагические клинки, которые, подозреваю, ты уже на нас приготовил и занес! Сам я готов присоединить свой голос к твоему негодованию и, думаю, прибавил бы несколько доводов и уподоблений, если бы не стоял на арене, где совершаются эти игры. Впрочем, изложу дело по порядку, а пустошь, которой наполнится мое письмо, извиню тем, что и философу потребен отдых, и Гераклит смотрел без негодования на ребяческие потехи. Рыба, пойманная под дверью, отправляется,

провождаема сонмом священным,

на кухню, где встречают ее как старую подругу и разве что не спрашивают, как дела у общих знакомых. Слуги наши, думавшие, что принесенная ими щука, подобно древней Медузе, способна лишь на одно чудо, видят, что ошибались, и приступают к кухонному люду с расспросами. Те же отвечают, что третьего дня сельские рыбаки, застав эту рыбу в какой-то глубокой яме и изловив не без усилия, ради необыкновенной величины принесли ее в замок, дабы продать на хозяйскую кухню. Щуку покупают, относят на погреб, откуда она на следующее утро пропала – а чтобы она, рожденная в воде, не пустилась в новый путь вопреки уставам природы, архимагир немедля приговорил ее к огню и, едва приветствовав, принялся потрошить, словно жертву Фортуне Возвратной. Тотчас, однако, занятие его пресекается, когда с изумленным восклицанием вытягивает он из ее утробы некое кольцо и, омыв от крови, показывает столпившимся, из которых иным кажется, что похожее они видели у нашей госпожи. Относят его служанкам, каждый торопится быть первым вестником; достигает перстень до госпожи; пускаются в розыски и узнают, что подлинно это ее гемма, пропажа которой еще не была замечена, и радостью нахождения опережается печаль потери. Что сказать? вижу, что мы посещаемы чудесами чаще, нежели заслужили, и не знаю, что об этом думать, кроме того, сколь чудесное сходство с нашими делами выказывает знаменитая история самосского владыки, которая, если не ошибаюсь, такова. Говорят, что его затеи шли легкими путями, его надежды приносили плод, его мольбы возглашались и сбывались одновременно, его желания и возможности были отлиты в одной форме. Лишь единожды краткая печаль его коснулась, когда, выйдя в море на корабле, он кинул в волны любимый перстень, дабы не быть совсем непричастным людским горестям: сам видевший чрезмерность своего счастья, непрестанной радостью утомленный и настороженный, он почитал достаточным умилостивлением, если, добровольно ввергнув любимую печать в бегущие волны, этим поступком сравнится с прихотливой Фортуной и откупится от ее зависти. Однако и перстень этот, всем вещам предпочтенный, словно состязался с владельцем в привязанности: проглоченный рыбой исключительной величины, с нею он поднялся из пучины, с нею вернулся в дом, из которого был изгнан, и не радость принес с собой, но смущение и тревогу. После этого знаменья, в морских бурунах зачатого и в кухонном чаду порожденного, недолго оставалось Поликрату спрашивать, чем это для него обернется: его, чье счастье всегда под полными парусами совершало безмятежный путь, Оронт, наместник царя персидского, на высочайшей вершине горы распял, подняв на кресте, откуда было видно всем пределам, где он властвовал, и тлеющие его суставы, и сукровицей сочащиеся члены, и ту длань, коей бесплодные морские бразды вернули ее посев, ныне помертвелую и чуждую царского мания. В тот час одни, почитавшие власть Поликрата горьким для себя рабством, взирали на его муки с весельем, не в силах насытиться, другие же, кто полагал, что все его беды превзошло величие доблести, с глубоким унынием опускали взоры. Гемму эту Август впоследствии, оправив в золотой рог, даровал храму Согласия; вырезана она была из сардоникса, а это из камней единственный, к которому не пристает воск.