К отцу - [55]

— Можешь. Ну вот. Но неудобно при этом скворешнике. А я кого угодно могу пригласить.

Маняша поискала глазами предмет потяжелее.

— Так вот что я тебе скажу: ты и приглашай. К себе!

Она схватила то, что под руку попалось, — беззубые грабли, и пошла на Санаткина, как с ружьем наперевес.

— А ну-ка, очищай мою территорию! Ну-ка, иди вон!

— Маняха, ты что? Маняха!..

— А то, что слышал!

— Не бей, Маняха! — взмолился Родимушка. — Совесть замучит. Я погорелец, судьбой обиженный.

— Умом ты, дядя Лукьян, обиженный, — Маняша опустила грабли. — Чего распоряжаешься в чужом дворе? Кто тебе такое право давал?

— Да ты что ж так, невеста?.. Ведь говорила вчера, что туалет у тебя ветхий. Смотри, говорила, Лукьян Макарыч, не провались.

— Не провалился?

— Чудом, Маняха, чудом уцелел.

— Ну и слава богу, что жив остался.

— Так ить не велика шишка и не обо мне речь. Ну вот. К тебе сын приехал. Сыно-ок. Какого сына-то вырастила, Маняха! Куда пошел, а! Весь в тебя, от твоего корня. Он-то… это самое… как? Ему каково?

— Лукьян Макарыч, — сказала Маняша, — не смеши людей! И что это у тебя за вид такой? На лбу перо присохло, в волосьях сзади тоже перья. Ты что, кур трепал?

— Где у тебя куры-то? — Санаткин смахнул перо со лба, постучал по лбу пальцем. — Подумай. Перья в сарае одне.

— Не рассыпала я там перьев. Ты мне козу еще испугаешь. У нее молоко пропадет.

— Ничего с твоей козой не станется, — снова повеселел Родимушка.

— Мама! Дядя Лукьян! — донеслось с крыльца.

Сын вышел на крыльцо, босой, в белых трусах, без майки. Большим вырос. Тело у него было коричневое, прокаленное южным солнцем. В плечах широк, в талии узок. Брови черные, волосы на лбу вьются. Красивым вырос меньшой!

— С добрым утречком, сынок!

— Доброе утро, мама!

— Чего же так рано, поспал бы.

— Спать? Что ты! Смотри, мама, какая красотища вокруг! — Он сладко зевнул и высоко потянулся, зажмурив глаза. — Эх, жи-и-изнь!..

Сладко, радостно стало и Маняше. Она снова увидела, как высок, строен и красив ее меньшой. Она глядела на сына, и глаза ее застилала радостная слеза. А сын глядел на рябины в огороде, на колодец, на небо, на то поле, откуда летают самолеты в Павловское. И Маняша глазами сына видела рябины, колодец, небо, поле — всю, всю землю вокруг. Она видела все это, слышала, чувствовала.

Жизнь! — говорило ей раннее солнышко.

Жизнь! — шептал ветерок в рябинах.

Жизнь! — доносилось с запахами цветов и трав.

Жизнь, жизнь, жизнь!..

9

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Когда хоронили Марию Архиповну Витякову, моросил холодный дождь. Народу на кладбище было не очень много. Вокруг рыжей могилы на скользкой земле столпились дети: дочь, три сына с женами, жена четвертого сына — все, кто смог приехать на похороны. Как только стали опускать гроб, женщины зарыдали. Но громче всех плакал навзрыд, падал на колени, бился в мокрой глине и порывался броситься в могилу сосед покойной, Лукьян Макарович Санаткин, по-уличному — Родимушка.

Александровские невесты Повесть

1

Москва гостей не баловала. В «Южной», где Сергей обычно останавливался, свободных мест не было. Не было их и в «Украине», «Центральной», «Варшаве». Раньше хоть администраторы посылали всех в Останкино, а теперь на вопрос, где можно переночевать, отвечали удивительно однообразно: «Не могу вам сказать». Сергей тревожно задумался. Московские гостиницы он знал наперечет. Но есть ли смысл колесить по огромному городу?..

«Так-то вот, Сергей Сонков, сын Сонкова Василия…»

Сергей вошел в метро, сел в поезд и спохватился только на станции «Комсомольская». Он вспомнил вдруг, что никогда не заходил в высокую гостиницу на Каланчевке, и выскочил из вагона.

В «Ленинградской», конечно, тоже номеров не было.

«Ну его к черту! — рассердился Сергей. — Надо хоть сдать на хранение чемодан…»

Обычно он сразу сдавал вещи на Казанском вокзале. На этот раз, сгоряча позвонив приятелю и узнав, что тот в командировке, невольно пренебрег своим первым московским правилом. Сказывалось волнение, угнетавшее Сергея последние дни. Он страдал от обиды и внезапного одиночества, хотя и понимал, что ничего страшного с ним не случилось. («Жизнь прожить, Сергей Сонков, сын Сонкова Василия, — не поле перейти!»)

Милиционер остановил поток автомобилей из-под моста и стал взмахами руки подгонять прохожих: мол, быстрее, быстрее. Люди с чемоданами и мешками на плечах неуклюже побежали. Побежал и Сергей, задевая чемоданом за чьи-то сумки и сетки с провизией. Из-под моста снова в два ряда ринулись на Комсомольскую площадь автомобили…

Сергей повернул вправо, к камере хранения, но на первых же шагах настиг его хрипловатый, какой-то дребезжащий голос:

— Серега? Ты, что ли?..

Не останавливаясь, Сергей обернулся. Сзади обернулся еще один прохожий. Сергеев на Руси великое множество.

— Ба, отцы родные, Серега! Какими судьбами?..

Именно к нему, к Сергею Сонкову, бежал тщедушный бородатый дедок с корзинкой в руке и пустым вещевым мешком за плечами.

«Кто это может быть?..»

— Не узнал, поди? Да я же это, я, Машуткин двоюродный брат, дядя Андрей из Александрова!

«Александровский Андрей Васильич!» — мелькнуло у Сергея.

Он не видел двоюродного брата матери лет двенадцать. Да, именно двенадцать лет. В пятьдесят втором году последний раз был Сергей в Александрове, когда приезжал с матерью хоронить деда. Тогда уже Андрей Васильевич носил бороду, но еще не был плешив. Он жил в пригородной деревеньке, имел корову, кабана, пасеку и все жаловался, что плохо живет, большие налоги, дешев на рынке медок. Больше ничего Сергей не помнил. Он и самого Андрея Васильевича лет семь уже не вспоминал.