К отцу - [21]

— Господи! — сказала Маняша. — Господи… — Она поглядела на старую церковь без колокольни и на домики, разбросанные вокруг нее. — Батюшки мои!

Вот это и есть ее родина. Здесь она родилась и жила до осьмнадцати лет. Здесь пролетели когда-то ее лучшие годы. Но узнает ли она места? Угадывает ли?..

— Пошли, мама, — сказал сын.

По щекам у Маняши текли слезы. Глаза еще не узнавали, а сердце чувствовало. Трава под ногами, кусты возле дороги, пыль, прах дорожный — все было новым, другим, но не чужим. По этому полю Маняша когда-то бегала. Этим воздухом дышала. И ей хотелось сейчас что-то сказать, только она не знала, что люди говорят в таких случаях. Слов у нее не было, а было только чувство тихой радости и подавленного отчаяния, что вот так и прошла ее жизнь…

— Куда, мама? — спросил сын. — Ты веди меня.

— Совсем я уж… — сказала Маняша, вытирая слезы. — Залилась, а чего, сама не знаю. — Она оглядела местность еще раз и прибавила: — Ай-яй-яй, как все изменилось, изменилось-то как, батюшки мои!

И в самом деле, она ничего не узнавала вокруг: и церковь вроде была не та, и построек, знакомых глазу, нигде не было, и даже речка, даже речка не сверкала поблизости. Церковь стояла без колокольни — как ее узнаешь. Постройки поставили новые. А речка, должно быть, высохла. Теперь речки мелеют, зарастают болотной травой.

Покинув аэродромное поле, Маняша с сыном поднялась на высокие места, где стояла церковь. В Маняшиной памяти она осталась белокаменной, за высокой, овитой плющом, оградой. Церковь — краса округи — была видна верст за пятнадцать от Павловского. Не раз, подъезжая к селу, Маняша любовалась ее стройной колокольней и сверкающими на солнце куполами.

— Как все изменилось, ничего не узнаю! — повторила Маняша.

Маняша озиралась кругом, стараясь обнаружить что-то свое, знакомое по давним временам, что-то такое, отчего бы сердце замерло и все озарилось в памяти. Невдалеке паслись коровы и стоял пастух на деревянной ноге.

— Так как же… куда же… — шептала она. — Зимняя была церковь и летняя. В зимнюю-то ход… Откуда же ходили? Господи, ничего не припомню, все забыла, все развеялось…

— Ты говорила, где-то была школа, в которой училась. Где же школа? — спросил сын. — Перед школой, я помню, ты говорила, громовой колодчик…

— А школу-то новую построили, — сказал пастух. — Вот она стоит за погостом. А от старой один подвал остался, там теперь картошка совхозная хранится. И пруд там, и колодчик — это все осталось.

Но Маняшу интересовала церковь, и, взглянув на пастуха, она спросила, отчего стала церковь махонькой, что с ней случилось.

— А летнюю-то сломали, осталась одна зимняя, — ответил пастух. — Еще до войны сломали. Вместе с колокольней.

— Вы местный, гражданин? — спросила пастуха Маняша.

— Да, местный я, — ответил пастух.

Маняша подошла к нему, поздоровалась.

— Я здесь больше тридцати лет не была.

— Да, больше тридцати, — согласился пастух. — Здравствуй, Маняша! Вон как свидеться-то привелось.

— Чей же вы? — вежливо спросила Маняша. — Что-то я вас не узнаю. Не Сидора Семенова сын?

— Нет, не Сидора, — ответил пастух, переступая с деревянной ноги на свою, здоровую.

— А вроде бы похожи…

— Не узнаешь, Маняша? Что ж, столько лет прошло, — грустно сказал пастух, и его морщинистое лицо побагровело, губы дрогнули.

— Не узнаю, — с тревогой вздохнула Маняша. — Вроде бы знакомое лицо, а не узнаю. А вы меня вот сразу узнали.

— Что ж, я узнал, — сказал пастух. — Тимоша буду я. И сразу тебя узнал. Тимофей Петров я. Тимоша.

— Да батюшки! — тихо проронила Маняша. — Батюшки!

— Да, — еще раз грустно подтвердил пастух, — Тимоша. Вот какой я стал. Жил, жил и вот…

У Маняши сперло дыхание. Она забыла все слова. За спиной ее послышались шаги. Это сын уходил по тропе к пруду, оставляя ее наедине с одноногим пастухом, с Тимофеем Петровым, с ее Тимошей.

5

Тимоша!..

Вот так он стоял, а вот так она… Маняша закрыла глаза и увидела, как стояла рядом с Тимошей, одна стояла, одна-одинешенька. У Тимоши нога деревянная, кнут на плече… А сын уходил все дальше, она уже и шагов не слышала. Не было сына рядом, один Тимоша стоял перед нею, печально глядел и тоже молчал. Страшно стало Маняше.

Она хотя и вспоминала Тимошу иной раз, но, сказать откровенно, как о живом о нем не думала. Ежели увезли в цепях на канал, по словам Родимушки, то на канале Тимофей Петров и сгинул. Закопали в холодных землях и забыли, что жил на свете такой человек. Петровых, Тимошиных родичей, ни одного не осталось: ни матери с отцом, ни братьев. Еще два брата были, старшие. Одного поездом зарезало, другой сам помер. Кому же вспоминать Тимошу? Одна Маняша и вспоминала иной раз. Мелькало в голове имя, мелькали приметы, да с каждым годом все реже и реже. Отдалялся Тимоша, уходил из ее жизни…

Может, за месяц до поездки в Павловское Лукьян Санаткин завел с Маняшей о Тимоше разговор. Напомнил, одним словом, старый бес. А начал вроде бы издалека. Подсел, угнездился, долго смотрел вверх, задрав седой морщинистый подбородок, и, наконец, сказал:

— Облака. Ну вот.

— Это точно, — насмешливо подтвердила Маняша. — Белые.

— Белые, — согласился дядя Лукьян. — Тот же туман, но в сгущенном, как вроде бы молоко, виде. Пра слово. Я, бывало, в Павловском сижу, гляжу, а они текут, текут. Как сейчас, так и тогда, изменений не видно. Революция была. Коллективизация. Потом война. А облака все текут. Мы умрем — они плыть не перестанут.