К'гасная площадь - [52]

Толпаволнуется, медленно кипит, но постепенно убывает, просачиваясь в здание мимо добродушного милицейского сержанта, и хотя суд, с какой стороны ни возьми -- с политической или с труположской -- должен бы быть закрытым, Долгомостьеваэто просачивание нисколько не удивляет: кто проходит по блату, кто -- ткнув под нос милиционеру нераскрытые красные корочки, кто -- нахрапом, акто и уговорив неподкупного стража: делаобычные. Стаскивая тесные джинсы, внимательным взглядом выискивает Долгомостьев среди голов покрытую фатою лысину и с облегчением не находит, но облегчение тут же сменяется еще большей тревогою: ану как зловещая старухауже внутри, через тонкую стеночку от него?

Ах, Дулов! Если бы появился Дулов! Он бы помог, защитилю

Капельки клея стягивают надбровную кожу. Дваколечка, отрезанные кривыми маникюрными ножницами от услужливо поданной восточным мальчиком папиросы, едвазаметно расширяют, вздергивают долгомостьевский нос. Ровный, постепенно усиливающийся по мере заполнения залашум застеною резко меняет характер: Долгомостьев понимает, что появились старики. Он воображает, как идут они гуськом по центральному проходу, как самый плюгавый и обтрепанный из них, дергая усатого закавалерийскую шинель, пронзительно верещит: азнаете ли вы, Вячеслав, елки-моталки, Михайлович, знаете ли вы, какой вы у нас в доме престарелых чекистов популярный? Только про вас, елки-моталки, целыми днями и пюдим. Приходит, дескать, толпанаКрасную, елки-моталки, площадь и -- ха-ха-ха! -- кричит: молотого, елки-моталки, молотогою Отставной генерал рявкает наплюгавого и пытается заткнуть ему рот его же фуражкой. Молотов, шелестит в публике. Молотовю Как, разве он еще жив?.. Четвертый старик, отставший от товарищей, спотыкается о порог и растягивается нанечистом линолеуме.

Однако, где все-таки Дулов?

Метаморфозатем временем в основном завершена, и Долгомостьев пристальным взглядом художникасмотрит наотражение. К формальному сходству, признаёт он, придраться трудно, но все-таки зеркало представляет не то лицо, не то! не удовлетворило б оно Сезанова, и повинно в этом, разумеется, кратковременное психическое расстройство, накатившее так некстати. Эх, кабы все происходило каких-нибудь сорок пять минут назад, когдабыл он еще в полном порядке, когдарадио гремело ЫПрощанием славянкиы и ЫИ вновь продолжается боем!ы. Но делать нечего: прошлого не воротить, -- Долгомостьев закрывает крышку чемоданчикаи сноваглядит в окно. Внизу, у подъезда, почти никого уже нету, только блеет привязанная зачахлое деревце козадастарухав зэчьем, с нашитым назагривке номером ватнике тщетно вьется вокруг милицейского сержанта.

Шум застенкой смолкает: должно быть, заседание началось. Долгомостьев, опасливо косясь наузкоглазого конвоира, прокрадывается к маленькой дверце и чуть приоткрывает ее. В щель виден почти весь зал, но происходящее в нем почему-то странно ускорено, не менее минуты умещается в какие-нибудь пять секунд, словно прокручивается снятая центрейферно лента. Тогда, десять с лишним лет назад, в Ленинграде, неожиданно врубился рапид, теперь же, словно в качестве компенсации, ато и просто сочувствуя участникам процесса: стараясь освободить их как можно раньше в короткий этот предпраздничный день, -- время резко убыстряет бег. Долгомостьев едвауспевает следить, как оглашается красноречивое обвинительное заключение; как предоставляются вещественные доказательства(чемодан) и фотографии некоего супового набора, в который превратилось перемолотое товарняком тело Рээт; как выступает, глотая слезы, маленькая старушкав черном, и деловитый молодой переводчик объясняет понятными залу словами и без слов понятные скорбь и гнев осиротевшей, если корректно так выразиться, матери; как допрашиваются свидетели: и две проводницы с ЫЭстонииы, и проводницасо ЫСтрелыы, и еще какие-то железнодорожники, и милицейский капитан в парадной форме, и ВитюшаСезанов, и Иван Васильевич; как прокурор сурово, но справедливо требует высшей меры; как адвокат отбарабанивает невнятное свое слово, весь пафос которого заключается в прекрасном моральном облике и замечательных характеристиках с мест работы и жизни подзащитного дав той еще оригинальной идее, что, дескать, как Долгомостьевани наказывай, потерпевшую гражданку Р. Прийметс наэтот свет не вернешь; как несколько скучающий от ясности деларыжий судья, и впрямь до галлюцинации похожий надоследственного, с несбритыми усами и бородкою, с нестриженной головою Долгомостьева, то есть, скорее, наобщего их прототипа, так что ошибке товарищаеврея удивляться не приходится, перешептывается с обрамляющим его оч-чень толстыми одинаковыми заседательницами и заканчивает налисте бумаги сложный четырехцветный орнамент, -- и вот в каких-нибудь пятнадцать минут пролетев, останавливается процесс, словно стоп-кадр, перед последним словом подсудимого. Не пойду! решительно решается все еще не преодолевший патологического своего состояния Долгомостьев и меланхолически тянет, отклеивая от губы, заемный ус. Незачем мне там появляться. Нечего мне им сказать. Пусть делают, что хотят.