К долинам, покоем объятым - [6]

Он почти силой усадил за стол хозяина, но когда то же самое хотел проделать с его женой, та в смятении замахала руками и вышла вон, таясь, впрочем, где-то рядом, за дверью. Хозяин, с видом неудовольствия пожимая полными плечами, налил и себе в такой же маленький гладкий стаканчик.

— Ну! — капитан звякнул стопкой по стопкам хозяина и Якова, теряясь в поисках застольного слова в такой необычной компании. — Давайте… чтоб дома не журились!

— Норок. Норок[3], — строго, как селезень, прокрякал хозяин.

Капитан разом опрокинул стопку, тут же сморщился, свирепо раздув щеки: не знал, глотать или нет. С той те свирепостью он увидел, что корчмарь лишь губы помочил, и, усмотрев в этом какой-то страшный подвох, махал ему пустой стопкой: мол, до дна, до дна, и только после того, как хозяин, недовольно дергая маслеными щеками, выпил, капитан тоже проглотил то, что удерживал во рту.

— От, мать их за ногу, дерьмо какое! — Он морщил нос и губы. — Все пил, окромя дегтя. А эта… Самогонка, что ли, такая?

— Да, похоже, — согласился Яков, вспомнив полузабытый запах и вкус зелья, которое когда-то пробовал в селе.

Вообще он относился к разряду людей, безразличных к питью, и даже в лютые морозы, в окопах, жертвовал свои «наркомовские» сто граммов тем, кого эта норма не «согревала». Он и сейчас лишь пригубил.

Хозяин, видя, как разгневан домнуле капитан, обиженно разводил руки с растопыренными пальцами.

— Цуйка! Цуйка![4] — И повторял, как бы оправдывая низкое качество питья: — Разбой! Разбой![5]

Проскальзывало в интонации хозяина, что именно он, капитан, причастен к войне: какие же могут быть претензии к цуйке?

— Вот что, Яша, — твердо сказал комбат, — дуй-ка к старшине. Флягу нашей, родимой…

Через какие-то полчаса хозяин, распробовавший «русскую родимую» и вынужденный отдать ей безусловное предпочтение перед цуйкой, был совершенно пьян. Спесь вседержителя села слетела с него бесследно. Это был уже добрый малый, не знавший, что бы такое сделать для домнуле капитана: он почитал его теперь за лучшего своего друга. Жена с безумными глазами оттаскивала дошедшего до ручки корчмаря от русского офицера: комбат, хоть и пил наравне с ее мужем, был трезв и благодушно подсмеивался над хозяином, поощряя к еще большему расположению чувств.

Якова почти не занимало то, что творилось за столом, он был напряжен, как струна: в темноте коридора, в проеме открытой двери, несколько раз возникала темнолицая, круглощекая девушка, и Яков чувствовал на себе ее смутный, испытующий взгляд. Все с тем же холодком в груди он улыбнулся ей, и она ответила ему: влажно блеснул небольшой рот. Дорина, этот явившийся из другого мира полуребенок, с непредполагаемым в ней бесстрашием самоотречение тянулась к Якову, может быть, по какому-то наитию чувствуя близкую душу, и Яков, понимая это, нетерпеливо, как на до-свитках, ждал окончания вечера.

Меж тем хозяин наконец вспомнил, чего еще не хватает в его корчме. Он вскочил, захлопал в ладони:

— Дорина!

И, покачиваясь над столом, начал водить воображаемым смычком, что-то напевая, доведя себя до слез, — не было сомнения: в честь русского офицера в его корчме должна играть скрипка. Сквозь увещевания жены вновь раздался его почти просительный, плачущий голос:

— Дорина!

Девушка появилась из темноты коридора, подошла к столу, встала рядом с Яковом, плотно затянутая в холст и рядно, — пахнуло вечерней прохладой августа.

— Яша, проводи девчонку, — твердо, отсекая всякие колебания ординарца, сказал комбат, будто дело касалось службы. Подтолкнув его к Дорине, он начал втолковывать ей, разделяя слова, будто от этого она могла понять его: — Яша, Яша… Штиу? Провожать тебя. Штиу?

— Штиу, — шепотом согласилась она и, опустив глаза, быстро пошла в темные сени.

Яков еле поспевал за ней, ноги были как глиняные. В сенях Дорина взяла его за руку своей небольшой ладошкой — как бы затем, чтобы он не запнулся в темноте, — и через найденную быстрой уверенной обшаркой внутреннюю дверь вывела во двор. Якова счастливо окатил запах огородной ботвы, осенней пыли, крестьянского двора, небо было до головокружения низко, звезды роились, чуть засвеченные летящим сиянием полной луны, будто настало наконец то, что оборвалось давным-давно и что подспудно требовало завершения.

Дорина повернулась к нему, что-то говоря со срывающимся дыханием. Она была совсем рядом, и с чувством сладкого страха, еще не веря ни во что, Яков притянул ее к себе, с удивлением ощутив, как она легка и податлива. Губы ее были обветренны, шершавы. На мгновение отрываясь от него, Дорина показывала широко открытыми глазами куда-то внутрь двора, и Яков заметил слабо, оранжево светящееся окошко, единственное в небольшой белой стене: с упавшим сердцем он понял, что это ее, Дорины, обиталище, сторожка средь богатого подворья. Ломая ботву, пригибаясь под ветвями невысоких деревьев, они пошли туда, задыхаясь от предчувствия того, что их ожидало.

Легкая дверь открылась беззвучно, и Яков снова, как бы что-то узнавая, успел охватить жадным взглядом беленые стены грубой мазки, светлые занавески на окне и совсем затененный в глубине хатенки топчан под рядном. Дорина, чуть помедлив, дунула в разрисованное острыми язычками копоти стекло лампы на крохотном девичьем столике у окошка под занавеской. Упала непроницаемая темнота, и, проламываясь сквозь ужас вседозволенности, Яков пошел к Дорине, и наконец она, тихо вскрикнув, припала к нему легким и доверчивым касанием угадываемой под грубой кофточкой небольшой девичьей груди.