К долинам, покоем объятым - [7]

Скрипач оказался тщедушным молчаливым человечком в бараньей душегрейке с темным, в резкой вязи морщин, лицом. Хозяин, все еще в пылу вызванного «русской родимой» благодушия, стал тащить его за стол, но тот, видно, крепко знал свое место, некую субординацию, раз и навсегда установленный ритуал. Он получил из рук хозяина наполненный цуйкой сосудик, напоминающий химическую колбочку, и, сев на табуретку у стены — по всей вероятности, он сидел здесь вот так испокон веку в перерывах меж игрой на скрипке, — стал безучастно, не морщась, отглатывать из бутылочки.

Хозяин не торопил его, тоже придерживаясь, надо думать, какого-то сложившегося порядка, и только когда домнуле капитан, воспринимавший приход скрипача да и самого его с некоторой долей иронии, поднес к глазам свои командирские наручные часы: мол, не пора ли закругляться? — хозяин захлопал кургузыми ладонями. Скрипач, отставив сосудик, взял прислоненный к стене затертый, козьей кожи футляр, вынул скрипку, тоже видавшую виды, будто бы даже самодельную, с большими торчащими колками.

Он встал, чуть наклонился со скрипкой у подбородка в сторону занимаемого гостями стола, похоже, опять-таки следуя этикету, оказывая им честь. Скрипка издала непривычно низкий, длинный вибрирующий звук, казалось, неспособный обратиться ни в какую гармонию. Но вот все выправилось, обозначилась мелодия — невыразимо простая, с еле уловимыми нотами степной цыганской печали, цепенящая своей простотой и обнаженностью. Щуплый человечек с морщинистым лицом крестьянина, его немудреный инструмент с невообразимой властью угадали сокровенную ниточку к душе Якова, и по ней лился и лился медоточиво-тревожный хмель.

Капитан с растроганностью, немного лукавой, глядел на скрипача, и хозяин кивал музыканту, как бы передавая одобрительное мнение гостя. Яков же, опьянев от всего так легко и быстро случившегося с ним, слушал музыку, и скрипка, казалось, пела для него одного, для его души, смятенной тем, что произошло во дворе, в крохотной мазанке, неожиданно ставшей в центр его жизни и его страданий.

Раскаяния не было, и не было ощущения вины перед Любой, Люба и Дорина соединились в одно, он все узнал — до сжавшегося в комок горячего девчоночьего тела, — только слишком затянулся в тяготах войны конечный счастливый миг, — и Якова заполнила странная, жалкая обида на Любу за то, что заставила его так долго ждать, будто в том, что случилось, была виновата она. Сейчас он метался помраченным сознанием меж этой комнатой и бедным девичьим убежищем Дорины. Дорина осталась там, в своей мазанке, и музыка нагнетала и нагнетала в Якове жалость к девушке.

Он еще жил тем, что было в глиняной избушке, в нем сладко повторялось запоздалое, наивное сопротивление Дорины, задыхающиеся, сдавленные вскрики: «Ну! Ну!»[6], еще более разжигавшие Якова… Потом он был совершенно растерян, подавлен, в первую минуту его действительно охватило раскаянье, а может, сострадание — к Дорине, к себе, — ни во что не выливавшееся: она жалась к нему, удушая скоромным запахом женского тела, трогала его плечи, звала идти за скрипачом, но он будто уснул и не слышал, как она ушла.

Когда он остался один, еще ощущая на себе прикосновение рук Дорины, совершенно неожиданно к нему вновь с ужасающей отчетливостью пришло пережитое так недавно, когда их с капитаном «виллис» пробивался по загруженной машинами и повозками дороге и колеса, надрывая душу Якова, скользили вблизи истерто-бесплотных трупов. Эта жуткая явь каким-то образом связывалась у него с Дориной, он будто низко обманул ее в чем-то, ему хотелось спрятаться от нее, от ее доверчивости. Забытье длилось до тех пор, пока Дорина не вернулась и почти силой не подняла его с топчана, и вот теперь он сидел и слушал скрипку. Один. Без нее.

В комнатке, куда хозяйка, отупевшая от пережитого за вечер, отвела на ночлег капитана и Якова, стояли две чисто застланные кровати, разделенные столиком у окна. Комнатка эта, видно, и предназначалась для заезжих. Капитан сел на кровать, помотал головой, словно сбрасывая впечатления вечера. Расстегивая портупею, сквозь зевоту хитро подмигнул ординарцу:

— Долго вы с Дориной за скрипачом ходили… Заблудились, что ли?

Яков рассмеялся, стараясь взять заданный комбатом тон. Но бессмысленный смех вдруг пресекся резким, непроизвольным, как икота, всхлипом, и, ужаснувшись ему, стараясь сдержать себя, закрывая лицо кулаками, Яков заплакал. Капитан некоторое время смотрел на него, ничего не понимая и, может быть, испытывая смутную досаду на удивлявшую его и раньше недотепость ординарца, награжденного — шутка сказать! — солдатским орденом Славы. Он подошел к Якову, усадил на кровать, придвинул табуретку, сам сел, прошел пальцами по чернокурчавой, опущенной, словно в покаянии, голове ординарца и, видно, почувствовав ее мальчишескую незащищенность, устыдившись только что испытанного ощущения неприязни, заговорил по-доброму:

— Что ты, Яша! Успокойся… Ну, извини, пошутил… У тебя это первый раз, что ли?

Он не получил ответа, но понял молчание Якова.

— Вон как!.. Ладно, все между нами будет, понял? Могила. Ни одна живая душа не узнает. — И, отойдя к своей кровати, снял портупею. Следуя давно заведенной на случайных ночлегах привычке, сунул пистолет под подушку и усмехнулся Якову с отеческой незлобивостью: — А вообще ты парень не промах. Люблю таких… Дорина ждет небось. Иди. Только подъем в пять ноль-ноль. Чтоб как штык.