Изюм из булки. Том 2 - [37]

Так продолжалось минут двадцать.

Он колотил в дверь, когда дверь вдруг распахнулась, и в лицо Валере ударили клубы дыма.

На пороге стоял дед — в ватнике, ушанке и в сапогах. В руках был «тревожный» чемоданчик. За спиной в дыму еле виднелась квартира.

Пауза длилась несколько секунд.

— Идиот, — наконец сказал дед. — Ты знаешь, кто звонит в дверь в три часа ночи?

…Пока Валера рвался в помещение, дед, тетрадь за тетрадью, аккуратно жег свои дневники, начиная с военных лет.

А дело было — уже при Горбачеве.

Инновация и эволюция

Диссидент Борис Шрагин утверждал, что советская власть вывела два новых типа людей: пьющий еврей и неработающий латыш…

При этом всякая попытка эволюции была заведомо обречена.

— Вступить в партию, — говорил правозащитник Анатолий Якобсон, — это как переспать с сифилитичкой: и ее не вылечишь, и сам заразишься…

Расценки

Диссидента Валерия Ронкина, сидевшего во Владимирской тюрьме, за новые подвиги сопротивления перевели в штрафной изолятор, — и через день об этом сообщил «Голос Америки».

Хозяин (так на сленге называется начальник зоны) пришел в ярость и вызвал Ронкина к себе.

— Я не спрашиваю у тебя, кто передал, — сказал он. — Только скажи: это из молодой смены конвоя — или из старой?

В ответ Ронкин ознакомил Хозяина с действующими расценками:

— Молодые, — сказал он, — передадут за пять рублей. Старые — за десятку. А за пятьдесят рублей — вы побежите к Сахарову сами!

Ужасы царизма

Стиль — великое дело.

Политзек Габриэль Суперфин, в отличие от Ронкина, лагерному начальству не хамил, а только норовил исподтишка повысить образовательный уровень своих охранников.

— В Шлиссельбурге, — рассказывал Хозяину Габриэль, — в камерах было темно. Политические в знак протеста стали жечь бумагу. Вот вы бы что после этого сделали?

Хозяин не думал ни секунды:

— Всех в ШИЗО на неделю!

— Вот, — согласился Суперфин. — А в Шлиссельбурге провели в камеры электрическое освещение!

Все познается в сравнении

Звоню Арсению Борисовичу Рогинскому, главе правозащитного центра «Мемориал».

— Где я вас застал?

— Да вот, сижу в очереди к стоматологу…

— Ой, — говорю, — это самое ужасное место.

— Ну, что вы, Виктор… — мягко, со знанием дела ответил Арсений Борисович, — есть места похуже.

Рогинский сидел

…за антисоветскую агитацию.

Пока он сидел, в стране сменилось три Генсека.

Перед самым освобождением Арсений Борисович успел увидеть картину, ради которой стоило идти на зону. Вернувшись с партсобрания, пьяный замполит полез снимать со стены в Ленинской комнате стенд «Моральный кодекс строителя коммунизма».

— Что это вы делаете? — удивился Рогинский.

— Ус-старело… — с чувством выговорил бывший строитель коммунизма.

Нарушение режима

Юного Андрея Кима арестовали на антилукашенковской демонстрации в Минске — и осудили за избиение милиционера. В качестве доказательства в суде фигурировала пленка, на которой милиционеры били самого Кима.

Он получил за это полтора года колонии.

Его история стала известна в правозащитных кругах, и вскоре Андрею пришла открытка из России, от Сусанны Пичуро, отсидевшей свое еще при Сталине. «От старой политзэчки», — было написано в той открытке.

Андрея вызвали к начальнику колонии, и строго спросили его:

— Вы знаете, что переписка между заключенными запрещена?

С другой стороны

Раз в год в конце октября к Соловецкому камню на Лубянке приходят потомки репрессированных и по очереди зачитывают бесконечный список, добавляя имена от себя. И целый день у памятного камня звучит: мой дед… мой отец… мой прадед…

Расстрелян… расстрелян… расстрелян…

И вот однажды случилось поразительное. Отстояв трехчасовую очередь, к камню вышла статная дама и сказала:

— А у меня в семье репрессированных не было. Я вообще… другую сторону представляю!

И разрыдалась. И сквозь слезы начала читать имена.

Катя и совок

На дворе стоял 1976 год.

Девушка в ленинградском метро читала книгу.

Обложки была предусмотрительно завернута в газетную обертку… Бумага была не по-советски белой… Издательство «Ардис», поди, подумал Вадим Жук — и осторожно заглянул через девушкино плечо.

Он даже не удивился тому, что книга была — про лагерь. Первыми строками, которые бросились в глаза Вадиму Семеновичу, были строки о переводе какой-то девушки к «политическим»…

Отважная книгочейка читала это в заполненном советском метро, и сердце Вадима Жука захолонуло от чужой отваги.

Со всей осторожностью он снова заглянул в текст.

Это было «Воскресение» Льва Толстого. 

Без эфиопов

Мероприятие называлось — «еврейская маевка».

Посреди позднего выморочного «совка» группа отважных во главе с легендарным Микой Членовым постигала основы сионизма. На еврейскую пасху они снимали какой-то санаторий на подмосковной станции Овражки — и злоупотребляли песахом.

Но русское гуманитарное образование давало себя знать…

Лена М. ехала в электричке вместе с товарищами по еврейству — и держала в руках томик «Евгения Онегина».

— Что читаешь? — спросил у нее старший товарищ.

— Пушкина, — призналась юная Лена.

— Разве Пушкин вывел тебя из Египта? — строго спросил сионист-наставник.

Лишняя деталь

Сегодня N. живет в Квебеке.

А в начале восьмидесятых он жил в Москве, где и был посажен за преподавание иврита.