Изюм из булки. Том 1 - [15]

В полном согласии с опытами академика Павлова, всякое упоминание о жизни Ильича в Цюрихе еще долгие годы вызывало у меня эрекцию.

Мандельштам

Фамилию я знал, и синий ущербный томик из «Библиотеки поэта» стоял на книжной полке, но до поры до времени все это словно проходило сквозь меня… Я услышал стихи Мандельштама — именно услышал! — в семьдесят седьмом году, от Константина Райкина, молодого актера театра «Современник» и педагога табаковской студии.

За гремучую доблесть грядущих веков… —

Костя читал нам это, совмещая репетиционный процесс с миссионерством. Он же, помню, поразил меня простым сравнением пушкинской судьбы и судьбы Мандельштама. И ханжество советской пушкинистики, с ее инвективами царскому режиму, травившему поэта… и далеко заводящие обобщения… и холодок в груди от постепенно приходящего понимания, в какой стране живешь… — все это случилось со мной в те годы.

Конспиративное прощание

Моя однокурсница по «Табакерке», Оля Топилина…

Она играла Валентину в лирическом отрывке из рощинской пьесы, и многие студенты (да, думаю, и педагоги) хотели бы оказаться на месте ее партнера: Оля была очень хороша. Сейчас это называется сексапильность, — мы этого слова не знали, а просто обмирали оптом и в розницу.

В восемнадцать лет наша обожаемая Топила вышла замуж за сына известного диссидента.

Говорят, за любовь надо платить. За любовь с отпрыском еврейского отказника русская девочка из Реутова, сирота и красавица, заплатила без скидок. В конце семидесятых она получила отказ в прописке на жилплощади законного мужа с исчерпывающей формулировкой: «на основании действующего положения».

Насчет «положения» советская власть попала в точку: Оля была на девятом месяце.

Отказ в прописке был предпоследним «прости» от Родины. Последним — стала весточка из ОВИРа, ждавшая ее по возвращении из роддома. Советская власть извещала Олю и ее мужа о том, что им разрешено выехать, но сделать это надо немедленно.

Им дали две недели, и они уехали — с семнадцатидневным ребенком, почти без вещей, без ничего.

На Олькины проводы мы собирались конспиративно, инструктируя друг друга, что идем прощаться с однокурсницей, а про мужа-диссидента ничего не знаем: репетировали допрос…

Многостаночник Табаков

От работы Олег Павлович отказываться не умел, и пересечение графиков остановить его не могло. Табаков играет в Праге, Табаков ставит в Хельсинки, Табаков преподает в Штатах, снимается у Михалкова, набирает курс, директорствует в «Современнике» — и все это одновременно!

В спектакле «Балалайкин и Ко» он играл заглавную роль, но появляться на сцене должен был только во втором акте. «Современник» находился в минуте лихой табаковской езды от Дворца пионеров… Табаков, разумеется, совмещал — и однажды досовмещался!

Сидим мы, стало быть, в переулке Стопани, Олег Павлович ведет занятие — этюд, разбор… Время от времени, не прерывая процесса, он набирает телефонный номер и тихо говорит в трубку:

— Это Табаков. Какой там текст?

Звонит он на вахту «Современника», и вахтерша повторяет ему то, что слышит из трансляции со сцены.

— Еще этюд, — говорит нам Табаков. И увлекается разбором…

Короче: в очередной раз Олег Павлович услышал из телефонной трубки нечто такое, отчего, не простившись, пулей вылетел в дверь. Если я не ошибаюсь, это была реплика на его выход.

Современная идиллия

Одноименный спектакль этот, по Салтыкову-Щедрину, с самого начала был предприятием рискованным: слишком много совпадений с эпохой имперского застоя вдруг обнаружилось у эпохи развитого социализма…

Но Георгий Товстоногов был опытный тактик и начал заранее обкладывать острые углы ватой.

Писать инсценировку позвали — Сергея Михалкова! Собственно, никаких литературных усилий от гимнописца не требовалось (инсценировку театр сделал своими силами) — требовалось от Сергея Владимировича дать свое краснознаменное имя в качестве охранного листа, с последующим получением авторских.

На это лауреат и подписался.

Как оказалось впоследствии, несколько опрометчиво.

На сдачу спектакля Михалков пришел, обвешанный наградами, — это было частью круговой обороны. Ко встрече с комиссией Товстоногов вообще подготовился основательно; над зеркалом сцены метровыми буквами было написано: «Без Салтыкова-Щедрина невозможно понять Россию второй половины ХIХ века. М. Горький».

И, значит, никаких вопросов к современности!

Но проверяющие были тертыми калачами и запах свободной мысли чуяли за версту. Вопросы у них возникли, и по ходу спектакля эти вопросы начали помаленьку переходить в ответы, если не в оргвыводы…

Просмотр завершился, в полупустом зале зажгли свет.

— Ну, — в напряженной тишине произнес наконец один из экзекуторов, — может быть, автор хочет что-нибудь сказать?

И, за неимением в зале Салтыкова-Щедрина, все повернулись к Михалкову.

Герой Социалистического труда, неожиданно для себя оказавшийся автором антисоветского произведения, сидел весь в орденах, но уже понимал, что звездочки могут и отвинтить…

— Сергей Владимирович, — вкрадчиво повторило начальство, — какие у вас впечатления от спектакля?

И Михалков сформулировал свои впечатления.

— Д-да-а… — сказал он. — Такой п-пощечины царизм еще не п-получал!