Изумрудное пламя - [4]

Эмеральда спала беспокойно. Ее мучили тревожные сны. Сны, в которых Антон прижимал ее к живой изгороди. Глаза его наливались кровью, лицо перекашивала гримаса гнева и животного желания. Она видела свою мать, Марию Реган, но лицо ее расплывалось, и были видны только слезы, текущие по нему.

Девушка проснулась в испарине, с чувством потерянности и одиночества. Эта путаница с именами в завещании наверняка всего лишь описка, ошибка чиновника.

И все-таки ощущение близкой беды не покидало ее. Вздох облегчения вырвался у нее из груди, когда, спустившись к завтраку, она не увидела в большой, обшитой деревянными панелями столовой Антона. Тетя Анна объяснила его отсутствие усталостью. Он провел всю ночь за разборкой бумаг отца и просил подать завтрак в спальню позднее. Анна выглядела неважно: кожа приобрела бледный, мертвенный оттенок, еще более заметный на фоне траурного черного платья. Ее дочери тоже выглядели подавленными.

– Тетя, – начала Эмеральда после завтрака, когда кузины ушли. – Я хочу поговорить с тобой о завещании. Ты не заметила в нем ошибки?

– Ошибки? – Анна поднесла руку ко лбу. – Эмери, я не в силах сейчас говорить об этом, голова раскалывается. Подожди немного… когда мне станет полегче. Сейчас я хочу отдохнуть.

И вновь она избегала смотреть в глаза племяннице.

– Хорошо, тетя, – медленно проговорила Эмеральда, – как тебе будет угодно. Поговорим позже.

Впереди у нее был длинный пустой день. Эмеральда решила взять этюдник и прогуляться по поместью. Порисовать рабов за работой. Ей нравилось передавать напряжение мускулистых тел, согнувшихся с мотыгой на поле или ударяющих молотом по наковальне под навесом в кузнице.

Правда, теперь она никому не показывала своих набросков. Дядя Кельвин очень рассердился, увидев однажды один из таких рисунков, и тете Анне, кажется, не понравилось, что она рисует рабов. Что касается сестер, то они только похихикали, высказав мнение, что рисовать птиц или цветы куда приятнее.

Эмери подошла к длинному ряду хижин, где жили рабы. При каждой из них были крохотная летняя кухонька и маленький садик под кроной вечнозеленых дубов. На краю находилась хижина-ясли, где под присмотром старой Одри малыши играли в куклы, сделанные из кукурузных початков.

– Эмеральда, стой. Я хочу поговорить с тобой, – услышала она за спиной голос.

Она обернулась и увидела Антона, одетого в костюм из блестящей ткани, явно не траурный. Он подошел к девушке развязной походкой.

«А он недурен, – подумала Эмери, – только угрюмый взгляд портит его».

– Да? – откликнулась Эмери, складывая этюдник.

– Что ты здесь делаешь? – требовательно спросил он. – Хижины рабов не совсем подходящее место для женщины.

– Я пришла сюда рисовать.

– Рисовать рабов? – Он рассмеялся, откинув голову назад. – Зачем тебе это нужно?

Эмеральда промолчала.

– Мне надо поговорить с тобой, давай отойдем, – повторил он. Его полные губы искривила усмешка.

Эмери неохотно последовала за ним к раскидистому дубу, росшему возле колодца.

– Я слушаю. Что вы хотели мне сказать? Она старалась не смотреть в его сторону.

– Ты знаешь, я всегда тебя недолюбливал, – начал он резким тоном.

– Понимаю.

– Но я знаю, что моя мать любит тебя больше всех нас, вместе взятых. Она всегда говорила нам, чтобы мы были с тобой поласковее. Позволяла тебе пользоваться нашими вещами и жить в нашем доме. Разрешала тебе всюду шататься со своими вонючими красками… – Он косо посмотрел на ее этюдник, и Эмери инстинктивно отступила назад. – Нам приходилось терпеть твои сплетни, твои жалобы, доносы родителям…

– Я никогда не доносила на вас, Антон Делани!

– Никогда? Я тебе не верю. А в тот раз, когда отец выгнал меня? Я часто спрашивал себя, кто донес на меня…

– Это не я… – начала она.

– Да, ты всегда была в центре внимания. Ты, видимо, не знаешь, что родители относились к тебе по-разному. Мать защищала тебя во всем, а отец не хотел видеть тебя в доме. Они часто ссорились из-за тебя. И я не раз оказывался свидетелем.

– Я… – Эмери запнулась. Она почувствовала, как кровь приливает к щекам. Ей невольно вспомнился один эпизод. Тетя Анна прижимает ее к себе и гладит непослушные кудряшки. Дядя Кельвин холодно наблюдает за этой сценой. «Когда-нибудь, Анна, ты пожалеешь об этом. Рано или поздно все откроется, и ты будешь страдать». Тогда она не понимала, о чем идет речь, да ей и незачем было понимать.

– Ты многого не знаешь, малышка Эмери. Но сейчас ты уже выросла, стала настоящей женщиной…

– Конечно, я уже взрослая, – согласилась Эмери. – В марте мне исполнится восемнадцать, и, если кто-нибудь попросит моей руки, я смогу выйти замуж.

– Замуж?! Сомневаюсь. – Антон злорадно хихикнул. – После того как я кое-что нашел в бумагах отца. Между прочим, если тебе так нравится рисовать чернокожих, то ты можешь это делать, не выходя из дома: встань перед зеркалом и рисуй негритянку, которую увидишь в нем.

Взглянув в его лицо, Эмери вспомнила того злобного шестнадцатилетнего мальчишку, каким он был в детстве. Повернувшись на каблуках и щелкнув пальцами, он направился к дому.

«Встань перед зеркалом и рисуй негритянку!»

Эмери стояла как оглушенная. Весенний день, яркое солнце – все перестало для нее существовать.