Чикаго, декабрь 1893 года
По черной лестнице конторского здания медленно поднимался человек, соблюдая все меры предосторожности, чтобы не повредить свой опасный груз. Горло его пересохло от волнения, сердце стучало с такой силой, что готово было выскочить из груди. Он еще покажет им всем. Бог свидетель, он им всем еще покажет…
Раздался какой-то звук. Сердце провалилось вниз и перестало биться, как будто его прострелили. Человек прислушался и осторожно огляделся. Никого. Это, наверное, скрипнуло старое деревянное перекрытие, вот и все. Никто не видел его, а если и дальше быть осторожным, то и не увидит. А потом будет слишком поздно…
Ила Хилл откинулась на спинку старого пыльного кресла. В дальней комнате папиной конторы был полумрак, на улицу выходило единственное окно.
Никто не догадывался, что она может быть здесь, но сердце ее было неспокойно. Оно трепетало от безудержной, дикой ярости. Наплевать, что будет большой скандал, она все равно не согласится! Никакого выхода в свет! Сотни девушек ее круга идут по этому пути, движимые единым стадным стремлением сделать блестящую партию. Она не станет одной из них! А мама может дуться сколько угодно!
Порыв ветра с силой ударил в окно, так что стекла задребезжали. С улицы донесся звонок проезжающего трамвая и стук лошадиных копыт по мостовой. Громкие крики мальчишек, торгующих спичками и папиросами вразнос. Так улица могла звучать только в декабре, на фоне зимней прозрачной тишины. Ила закрыла глаза. Ей, наверное, не следовало сюда приходить. В последнее время она все чаще ссорилась с мамой. Та считала ее «упрямой эгоисткой», «застенчивой и скрытной дурочкой» (это ее любимое выражение). Во время каждой такой ссоры у мамы на лице застывало выражение крайнего изумления, как будто она родила и вырастила слабоумную дочь, а обнаружила это только теперь. Этим ссорам не было видно конца. Ила чувствовала себя подавленной и одновременно задыхалась от бессильной ярости. Ей необходимо было куда-нибудь уйти, чтобы остаться наедине с собой и успокоиться. Рано утром Ила вытащила ключ от конторы из туалетного столика в спальне родителей и упросила Кардована, папиного кучера, отвезти ее в город. Сегодня была суббота, и клерки разошлись в полдень, так что в ее распоряжении был целый день и полная свобода, о которой она могла только мечтать.
Ила выбралась из кресла и подошла к столу, на котором стояла новая пишущая машинка, черная и блестящая. Легкий запах машинного масла навевал мысли о настоящем мужском деле, иной, свободной, жизни, бесконечно интересной и яркой.
Она нажала на клавишу…«Я». Потом еще – «Ила». Подвинула стул ближе к машинке, чтобы было легче дотянуться до клавиш. «Ила Хилл, ваш специальный корреспондент…» Она задумалась и старательно напечатала – «… в Париже». Вдруг ее палец соскользнул с клавиатуры, и пять металлических плашек сбились вместе и застыли. Ила испуганно смотрела на машинку. «Черт (мама терпеть не могла этого слова). Черт, черт, черт». Она изо всех сил стукнула по машинке, но плашки так и не сдвинулись. Ила вскочила со стула так резко, что юбка затрещала по швам. Уткнувшись лбом в оконное стекло, она пробормотала: «Старая, глупая машинка. Еще ты мне будешь портить жизнь». Она со злостью толкнула стол, за которым только что сидела. Машинка жалобно задребезжала в ответ.
«Ну и что, подумаешь, ничего страшного, – утешала себя девушка. Она была абсолютно уверена, что сломала машинку. – Папа ведь может купить себе еще одну. Он богат. Он владеет крупнейшей пароходной компанией на Мичигане. Так неужели он не может позволить себе купить еще одну идиотскую пишущую машинку».
Улица, на которую выходило окно конторы, оставалась оживленной даже в субботу. Вдоль великолепных зданий в стиле барокко по булыжной мостовой спешили клерки, крепко прижимая к груди портфели, стремясь укрыться от порывов свежего мичиганского ветра. Хозяйки, вышедшие из дома за покупками, торопливо перебегали от одной лавочки к другой, стараясь держаться ближе к фасадам домов.
Угол Стейт и Мэдисон-авеню, по мнению папы, был самым оживленным деловым центром во всем мире. Довольно часто здесь возникали пробки, тогда трамваи, кабриолеты, телеги, лошади, люди – все смешивалось в бесконечную гремящую, кричащую толпу, которой не было ни конца ни края. Ила выглянула в окно и вспомнила о том, как жестоко ненавидит она этот мир, этих людей, свою жизнь. В то время как ее родной брат ушел из дома, стал журналистом и теперь разъезжает по всему свету, она должна покориться воле родителей, выйти в свет и заниматься поиском хорошей партии среди тупоумных маменькиных сынков. Нет, этому не бывать! Ярость снова заклокотала в ее груди, непримиримая, но вместе с тем беспомощная и бесполезная. Ила не знала, на кого ее направить. На маму? На чикагское общество, погрязшее в скуке ветхих традиций и правил? Или на своего брата Куайда, который избежал всего этого и живет теперь как хочет только потому, что родился мужчиной?
Ее взгляд задержался на фигурке хорошенькой, модно одетой девушки, легко взбегающей по ступенькам магазина дамских шляпок на противоположной стороне Мэдисон-авеню. Над дверью магазина был изображен орел, раскинувший в полете огромные крылья. Две сверкающие витрины зазывали прохожих, предлагая новые фасоны шляпок. «Куда ты бежишь, глупая девочка, – мысленно обратилась Ила к юной моднице. – Ты спешишь купить новую шляпку для своего первого выезда в свет, чтобы ночь напролет танцевать в ней с каким-нибудь болваном?» Горькая усмешка промелькнула на ее губах.
