Изумительное буйство цвета - [23]

— Я действительно думаю, Китти, — начинает он и замедляет шаги.

Его ботинки слишком жесткие и так и грохают по деревянному полу. Я беспокоюсь за мисс Ньюман внизу. Весь этот шум ее разбудит. Если я дождусь, когда Адриан уйдет, я смогу ее навестить. К тому времени она уже будет готова со своим чаем с пирожными.

Он делает еще одну попытку:

— Почему ты ничего не сказала? Все это так… так…

Джеймс возвращается в комнату.

— Ступай домой, — говорит он Адриану. — Нам всем нужно хоть немного поспать. Я позвоню сегодня вечером.

Удивительно, но Адриан поворачивается и выходит. Он редко принимает Джеймса всерьез, поэтому я жду, что вот сейчас он изменит свое решение и вернется излагать свои доводы до конца. Но дверь за ним закрывается.

Я сажусь на диван и жду. Все вокруг кажется мне неестественно ярким и бескомпромиссным. В поле зрения попадает Джеймс. Вот он еще раз пересек комнату, бесшумно ступая. Я смотрю прямо ему в лицо, ожидая вопросов, но их нет. Он садится рядом, но не дотрагивается до меня.

Известно ли ему про билеты на поезд? Я начинаю покрываться потом. Выяснил ли он? Говорила ли я ему об этом?

— Иди спать, — говорит он нежно. — Потом поговорим.

Я послушно поднимаюсь и иду за ним в спальню. Мы раздеваемся и забираемся под двуспальное пуховое одеяло. Лежим рядом, не двигаясь. Через какое-то время его тело становится теплым и тяжелым, а дыхание — ровным. Бедный Джеймс. Он, должно быть, так устал от этой бессонной ночи. Я придвигаюсь ближе. К его теплу.

Но каждый раз, когда я закрываю глаза, цвета начинают беспорядочно носиться в моей голове. Танцующие на ветру бабочки, крокодилы, гладкие темно-зеленые растения, клонированные Питеры Пэны, разговаривающие по-русски, Сьюзи, которая несет в охапке пятерых малышей, и все они хохочут, и их тошнит на ее очаровательный розовый костюмчик.

Я резко открываю глаза. Не хочу спать. Это изматывает. Не могу думать о последних двадцати четырех часах моей жизни, вместо этого начинаю думать о своей матери.

Она умерла, когда мне было три года, и, если бы она чудеснейшим образом появилась сейчас, воскресла из небытия, я бы ее не узнала. Во сне она реальна. Я вижу ее длинные темные волосы и нитку бус, с которыми я малышкой играла. Не знаю, что в этих грезах-снах принадлежит памяти, а что воображению. Это не ночные кошмары, а скорее сны-утешения, но стоит только мне проснуться, как я теряю их нить, и тогда я лежу одна с ужасной болью внутри, с зияющей дырой, которую никогда ничем не заполнить. До сих пор не могу решить, что хуже: не иметь матери или не иметь детей. Это зияющая пустота двух направлений. Она — сзади, она же — впереди.

Мама погибла в автомобильной катастрофе, но ни у кого никогда не возникает желания рассказать мне о ней. Когда бы я ни спросила, сразу опускается тяжелая завеса неопределенности. Мне бы хотелось знать подробности. Кто был в этом виноват? Она ли вела машину? Был ли там с ней кто-то еще? Мне нужен конец для того, чтобы я смогла прийти к началу.

Братья говорят о ней так редко, как будто сговорились обо всем забыть. А они, в отличие от меня, помнят детство, в котором была мама. От этого начинает казаться, что они просто не могут придать этим воспоминаниям форму реального описания. Иногда у меня возникает ощущение, что они знали разных мам.

Когда мне было лет двенадцать, я сделала попытку узнать о ней побольше и стала приставать к братьям с расспросами.

Мама Пола высокая, с короткой стрижкой. «Ей нравилось работать в саду, и под ногтями у нее всегда было черным-черно. Она совсем мало разговаривала с нами, только во время еды. И даже тогда, разговаривая, все посматривала в окно, думала о саде».

В его описаниях она всегда была на улице: подрезала деревья, собирала граблями листья, устраивала клумбы.

— Она пела в саду, — сказал он как-то. — Когда я ложился спать, на улице еще оставался свет, и я слышал, как она поет. Думаю, она продолжала работать в саду с фонарем.

— А что она пела? — спросила я.

Он смутился:

— Я не знаю. Слов я не мог разобрать.

— «Вечер после трудного дня»? Или «Пенни-лейн»? — В восемь лет я нашла записи «Битлз» в гостиной и слушала их снова и снова, до тех пор, пока не выучила наизусть. Теперь мама всегда пела эти песни в моих снах.

Пол отрицательно покачал головой:

— Нет, это невозможно. Для этих песен она была слишком стара. Мы были фанатами «Битлз». Она пела… — Он помолчал, пытаясь вспомнить. — Не знаю точно. Должно быть, народные песни. «Зеленые рукава», «Ясеневую рощу», все в таком роде.

Я расстроилась, я была уверена, что он не прав. Когда мама умерла, ему было всего двенадцать.

Мама Мартина — маленького роста, как я, и волосы у нее прямые и длинные. Он думает, что она была блондинкой, однако не совсем в этом уверен. На нескольких черно-белых фотографиях в свадебном альбоме свет падает ей на волосы сбоку, и она действительно кажется блондинкой. Думаю, Мартин и помнит ее только по этим фотографиям.

Он считает, что вспомнить, как она выглядела, очень трудно. Я расспрашивала его сразу же после разговора с Полом. Мартин должен был доставить в Ньюкасл пятьсот коробок хрустящего картофеля, и мне разрешили поехать с ним, потому что были рождественские каникулы, а он мог съездить туда и обратно за один день.