Израильтянка - [34]

Роберт тоже немного отхлебнул, смущаясь под его пристальным взглядом.

— Сейчас, когда все друзья меня покинули, со мной остались только они, — Меир показал рукой на портреты.

— Так это ваши друзья? — рассеянно спросил Роберт.

Меир усмехнулся.

— Ну, Чайковский и Оскар Уайльд — это скорее мои духовные отцы, а вот с Лени, — и он показал на портрет Бернстайна, — я был близко знаком.

Он опять пристально посмотрел на Роберта. Взгляд был слишком внимательным и проникающим. Роберту захотелось уйти, но что-то в душе подсказало ему, что нужно остаться.

— Вы музыкант? — спросил он из вежливости.

— С тех пор, как болезни начали преследовать меня, я перестал выступать. А раньше я был скрипачом…

Меир встал со стула, подошел к пюпитру, взял в руки скрипку и смычок, принял театральную позу и заиграл какую-то очень знакомую мелодию, но в больных руках смычок не летал, а хромал над струнами, производя то стаккато, то легато. Веселая по замыслу композитора мелодия выходила у Меира грустной и прерывистой. Скрипка тосковала, болезненно фальшивя. Роберту почему-то вспомнилась Юлия, но лишь мимолетно. Ее образ предательски быстро исчез, как будто испугавшись очередного диссонанса. Меир старался играть непринужденно, подмигивал Роберту, изображая веселье, но внезапный приступ кашля заставил его прекратить игру. Он тяжело опустился на стул, положив рядом с собой скрипку, дрожащей рукой вытер пот со лба, налил себе еще виски и выпил залпом. Постепенно кашель утих, и тогда он рассказал Роберту про свою жизнь.

Это была история скрипача, знавшего взлеты и падения, сольные выступления и в составе оркестра, история музыканта, прожившего большую часть жизни в Нью-Йорке в кругу знаменитой музыкальной богемы. Фамилии известных дирижеров, скрипачей, пианистов придавали его рассказу особую притягательность, ощущение причастности к великому и далекому миру искусства и знаменитостей. Однако, со слов Меира, все они были интриганы, наркоманы и пьяницы, поднявшиеся на вершину славы благодаря невероятному везенью или неразборчивости в средствах. И только Лени, так называл он Леонарда Бернстайна, был чист и справедлив, умен и талантлив, но в то же время весел и дружелюбен. Меир без конца вспоминал то полет его дирижерской палочки, то слово, нечаянно им оброненное.

— Однажды Лени подошел ко мне, положил руки на плечи и сказал: «В твоей игре я слышу трубу Иерусалима!» Это было вот так…

Меир приблизился к Роберту, положил руки ему на плечи, наклонился и опять пристально посмотрел прямо в глаза. Роберт ощутил жар его рук, проникавший даже сквозь рубашку. Вероятно, у Меира была высокая температура. Глаза его блестели еще больше, то ли от лихорадки, то ли от алкоголя. Меир придвинул стул и сел рядом с Робертом, продолжая обнимать его одной рукой за плечи. Другой рукой он то и дело подливал себе виски. Они пил и рассказывал, и в его рассказах все больше места занимал Лени и все меньше другие.

— Когда я поправлюсь, дорогой Роберт, я возьму тебя на концерт в филармонию, мы будем сидеть во втором ряду на местах для приглашенных. Я познакомлю тебя с первой скрипкой и с дирижером, — обещал Меир. — Мне так надоело болеть! Но я поправлюсь, я обязательно поправлюсь!

Роберт, сидя рядом, заметил, как слабеет его рука, сползая с плеча, как сгорбилась спина, и голова все ниже опускается над столом. Казалось, что скрипач вот-вот упадет. И речь его постепенно слабела и становилась невнятной. И все же он упрямо добавлял себе виски, проливая половину на стол. В какой-то момент Меир покачнулся и чуть не свалился со стула, но Роберт вовремя поддержал его плечом. Видимо, Меир и сам понял, что дела плохи, встал и попросил Роберта проводить его до кровати. Роберт почувствовал, как дрожит его тело.

— Да у вас настоящая лихорадка, — сказал он.

— Это не лихорадка, — хрипло пробормотал Меир. — Это я люблю и хочу тебя безумно!

И он бросился обнимать и целовать Роберта в лицо, шею и плечи, норовя попасть в губы, но Роберт успешно уворачивался от поцелуев, увлекая больного в спальню. Он обманом раздел его и уложил в постель, укрыв одеялом дрожащее в лихорадке голое мужское тело. Потом он нашел на кухне какое-то полотенце, намочил холодной водой и обтер Меиру лоб, как в детстве делала его мать. Скрипач был неспокоен, то и дело пытался сесть и целовать Роберту руки, но тому удавалось без труда уложить его обратно в постель.

— Ложись со мной, и мне станет лучше! — умолял Меир, но Роберт молчал и только менял холодные компрессы.

Всхлипывания больного становились все реже, а речь все неразборчивее. Наконец, Меир уснул. Роберт выключил свет во всей квартире и вышел, плотно притворив за собой дверь.

Закончился его первый гомосексуальный опыт… Закончился неудачно, как и положено любому первому опыту. Но Роберт был убежден в другом. Он знал теперь, что должен доверять первой части его сна. Той части, где к нему пришла Юлия Наталевич. Он понял, что полюбил ее и должен пробудить в ней ответное чувство. Но для этого ему необходимо выяснить всю правду о дорожной аварии, в которой она приняла участие. И он решил, что приложит все усилия, чтобы докопаться до истины. Он словно видел перед собой милое Юлино лицо, ее глаза, чувствовал запах ее волос. Он был уверен теперь, что стоит на правильном пути, на котором найдет себя и свою любовь. Роберт шел по ночной улице, и свежий ветер холодил его разгоряченную стриженую голову. Подойдя к своему дому, он подумал, что слишком возбужден, чтобы усидеть в своей квартире, и решил прямо сейчас идти на тот перекресток, где произошло столкновение, и начать расследовать дело. Он должен был зайти домой и взять ключи от машины. Он взбежал по темной лестнице, не обратив внимание на то, что кнопка, включающая свет, не работает. И вдруг кто-то большой набросился на него сзади, заломив ему руки и шею. В таком положении он не мог не то что сопротивляться, но даже кричать. Сильные руки заставили его сойти вниз по лестнице и бросили на пол. А потом он увидел чье-то лицо в сантиметре от своего.