Изобретение науки. Новая история научной революции - [13]

§ 3

Хотя Коперник, Галилей и Ньютон прекрасно сознавали значимость своих идей и мы с полным правом называем их работы революционными, они никогда открыто не говорили о себе, что «совершают революцию». Даже во времена Ньютона слово «революция» редко использовалось для обозначения широкомасштабных перемен и почти никогда до Славной революции 1688 г., произошедшей через год после публикации его «Начал», причем его применение было ограничено только политическими революциями[51]{65}. Баттерфилд был прав, подчеркивая, что историк должен стремиться к пониманию мира таким, каким его видели люди, жившие в то время[52], однако, как мы уже видели, одного понимания их взглядов недостаточно. Историк должен стать посредником между прошлым и настоящим, найдя язык, который передаст современным читателям убеждения и верования людей, мысливших иначе. Таким образом, вся история предполагает перевод с исходного языка – то есть языка математиков, философов и поэтов XVII в. – на целевой язык, в нашем случае язык начала XXI в.{66} Поэтому историк вполне обоснованно переводит «естественные науки» как «науку», а «физиолога» как «ученого».

Но возможно, дело не только в переводе? Ведь в языке Ньютона не только нет ни одного слова или словосочетания, эквивалентных нашему слову «революция», но и отсутствует само это понятие. Можно утверждать, что культура Ньютона была по сути своей консервативной и традиционалистской и Ньютон не смог бы сформулировать идею революции, даже если бы захотел. В главе 3 мы покажем, что такой подход может быть полезным обобщением для описания культуры эпохи Возрождения и XVII в., однако в ретроспективе мы сталкиваемся с разного рода важными исключениями в разных областях, и именно эти исключения сделали возможной современную науку. Но пока достаточно лишь отметить, что существует слово, которое – по крайней мере, для протестантов – имело коннотацию «революция»; это слово «реформация». Всего за несколько десятилетий, с 1517 по 1555 гг., Лютер и Кальвин радикально изменили доктрины, обряды и социальную роль христианства; они совершили революцию, которая стала причиной ста пятидесяти лет Религиозных войн. Таким образом, научной революции предшествовала еще одна революция – Реформация. Гук в 1665 г. писал, что «главной целью» его самого и других членов Королевского общества была «реформация в философии»{67}. Томас Спрэт, в 1667 г. писавший историю Королевского общества, неоднократно сравнивал реформацию в натурфилософии со случившейся раньше реформацией в религии[53]{68}.

Спрэт признал, что некоторые противники компромиссов в своем неприятии всех аспектов древней учености доходили до призывов вообще упразднить Оксфорд и Кембридж. Он сравнил этих фанатиков с людьми, которые вознамерились упразднить епископства в Англии, а закончили тем, что убили короля и установили республику:

Признаюсь, я не хотел тут упоминать сторонников новой философии, которые не проявили какой-либо сдержанности в отношении их [университетов]: они недавно пришли к выводу, что невозможно ничего достичь в новых открытиях, пока не будут отвергнуты все древние искусства и упразднены их колыбели. Но опрометчивость поступков этих людей скорее вредит, чем помогает тому, чего они стремятся достичь. Они с такой яростью принялись за очищение философии, как наши современные зелоты – за реформацию религии. И обе партии достойны порицания. Ничто их не удовлетворит, кроме полного уничтожения, с корнями и ветвями[54], всего, что имеет лицо древности{69}.

Таким образом, Спрэт признавал, что некоторые сторонники новой науки напоминают ему цареубийц (монархия, как и система епископата, имела «лицо древности»), – в сущности, он назвал их революционерами. Спрэт опубликовал свой труд через семь лет после восстановления монархии и стремился поддержать общество, которому покровительствовал король. Он должен был отрицать любую связь между радикализмом в науке и радикализмом в политике, и в этом свете еще более примечательным выглядит его сравнение некоторых сторонников новой философии с людьми, которые лишь недавно перевернули существующий порядок вещей.

Не стоит удивляться, что Антуан Лавуазье в 1790 г., в разгар Французской революции, объявил, что он совершает революцию в химии. В отличие от Спрэта Лавуазье говорит на современном языке, поскольку жил во времена революции, преобразовавшей язык политики, сформировав терминологию, которой мы пользуемся до сих пор. Многие французские интеллектуалы еще до 1789 г. обсуждали возможность политической революции, а после 1776 г. образцом для них служила Американская революция{70}. Во Франции слово предшествовало делу, хотя их разделял не такой уж большой промежуток времени[55]. В XVII в. Галилей и Ньютон не были знакомы с этим языком[56]. Однако и они, и их современники ясно давали понять, что стремятся к радикальным, системным переменам: тот факт, что в их языке отсутствовало слово «революция», не означает, что они должны были воспринимать знания как нечто стабильное и низменное. «Что касается нашей работы, – писал неназванный член Королевского общества в 1674 г., – мы все согласны, или должны согласиться, что это не роспись стен старого здания, а постройка нового»