Изобретая все на свете - [33]

— Начнем сначала, — говорю я им. Мне хочется знать о них все.

И Роберт отвечает:

— Дом, где я родился, потом снесли и возвели на его месте купол Палаты представителей.

— Подобающее святилище, — вставляет Катарина, — чтобы увековечить столь великое событие. А вы откуда, мистер Тесла?

— Из Смилян. В Хорватии. Должен вас предупредить, я на самом деле серб.

— Кажется, я впервые вижу серба, — говорит Роберт.

— У нас в языке девять слов для ножа и только одно — для хлеба.

Я хватаю столовый нож и с грозной миной тычу его тупым концом в стол. Джонсоны смеются.

Я смотрю на Катарину, ожидая услышать, где она родилась. Она отводит взгляд за плечо Роберта. Она подносит к губам бокал портвейна.

— Я выросла в Вашингтоне, — произносит она довольно равнодушно, как будто это обстоятельство ей давным-давно наскучило.

Рано или поздно женщины будут править миром, и, когда это случится, мозги их окажутся так точно настроены на годы тишины, что они, как я предвижу, окажутся куда лучшими правителями, чем мужчины. Она играет со мной, гипнотизируя голубым светом своих глаз, и наконец продолжает:

— Однако я не понимаю, какое это имеет значение. С тем же успехом я могла бы сказать, что выросла в Тайпе или Торонто. Разве это помогло бы лучше меня понять? Рождение — это случайность. — Она вскидывает глаза на Роберта. — Нет, — говорит она, — нам сегодня нужно что-то особенное. Истории.

Роберт горячо соглашается с женой.

— Да, — кивает он, — конечно, ты права.

Мое дыхание становится хриплым от удивления, прерывистым от восторга. Я поражен тем, что вижу — редчайшим качеством Джонсонов. Это мудрость без гордыни. Смиренное спокойствие. Любопытство, от которого я только набираюсь новых сил. Я обдумываю одну историю, которой еще никогда не рассказывал. Я чувствую, как она ждет, тоскуя взаперти, без света, как ей хочется успокоиться в ушных раковинах Джонсонов. Один резкий вдох — и я сбрасываю ее обратно в темную глубину.

Роберт поддерживает предложение жены.

— Когда застрелили великого человека…

— Какого великого человека? — спрашиваю я. Дыхание у меня уже выровнялось.

— Президента Линкольна. Моя семья, квакеры и аболиционисты, были потрясены.

Роберт рассказывает, прочно поставив подошвы на пол перед собой, сложив руки на коленях — само прямодушие.

— Мне тогда было двенадцать, но я решил, что должен идти в похоронной процессии. У меня остались смутные воспоминания — больше всего об общем горе, о плодовых деревьях, о траве по краям дороги. Была весна, и все возвращалось к жизни. Так странно весной быть среди смерти. Люди в процессии плакали, другие онемели от горя. Пуля пробила мозг их президента. Я видел их лица, ощущал запах горящего угля в топке паровоза и, хотя был очень молод, понимал: что-то очень большое и непредсказуемое потрясло ход истории. Мне становилось легче, оттого что я шел там, как будто это могло сгладить волны, которые, как я наверняка знал, будут расходиться еще сотню лет.

— До тысяча девятьсот шестьдесят пятого? — спрашиваю я.

— Представьте себе, — говорит Катарина, и я стараюсь представить.

— Да, до шестьдесят пятого, — улыбается Роберт и наклоняется к нам, доверяя нам свой секрет. — Я увижусь там с вами обоими.

Как повелела Катарина, наши истории разворачиваются одна за другой. Мы открываем частицы себя, как в танце с веерами. Грац, Будапешт, волна восторга при виде рисунка Ниагарского водопада, который попался мне на глаза в детстве. Наконец я, иссякнув, умолкаю.

— Я расскажу, — говорит Катарина. До сих пор она сидела очень тихо, молчала или задавала короткие уточняющие вопросы. — Это случилось давно, когда я была маленькой и приехала с родителями на летние каникулы к морю. Кажется, дом, в котором мы жили, принадлежал человеку, с которым отец учился в колледже. Это было что-то вроде встречи старых друзей, и дом был полон народу. Я мало что запомнила из той недели и не могу сказать, кто там был, но я никогда не забуду, как моя мать растормошила меня ночью. «Кати, Кати», — сказала она прямо мне в ухо, так что глаза у меня мигом открылись, в страхе, в тревоге внезапного перехода от сна к яви. В доме пахло старыми сосновыми досками и морской солью. «Идем со мной!» — сказала мама и взяла меня за руку. Я побрела за ней и, помнится, подумала, что она похожа на привидение. Ее белая ночная рубашка в темноте светилась голубым светом. Наши босые ноги ступали беззвучно. Трудно было даже понять, проснулась я или еще сплю. Мы жили в величественном старом особняке на краю бухты. Вокруг первого и второго этажа шли просторные балконы, так что можно было все время проводить под открытым небом — да, кое-кто из детей выносил свои постели на балконы, чтобы спать под океанским бризом. Мать вывела меня на балкон второго этажа, и, пожалуй, тогда я вполне поверила, что еще сплю. Потому что, понимаете ли, луна как раз вставала, и была она огромной как дом и невероятного багрового цвета. Ничего похожего на «луну жнецов», не просто красноватый оттенок отраженных солнечных лучей. Луна была темной, красной, как мякоть вишни. В ней не было ничего естественного. Мы с мамой присоединились к другим детям, к другим семьям, разбуженным этой небывалой луной, и стояли в ночных рубашках над морем, ожидая, чтобы кто-нибудь объяснил нам, отчего луна истекает кровью. Все молчали. Никто не представлял, как объяснить это странное зрелище. Там было, наверно, человек шесть или семь взрослых — ученых и опытных взрослых, знавших, как я думала, все на свете. Они стояли, разинув рты, и ошеломленно молчали. Сначала непонимание встревожило меня. Разве может быть, чтобы какое-то явление осталось без объяснения? За всю мою короткую жизнь такого еще не случалось, и твердыня разума, на которой стояла я, пяти- или шестилетняя девочка, дрогнула подо мной. Сначала я испугалась, но чем дольше я стояла, спрятав руку в материнской ладони, тем сильнее стучало мое сердце, взволнованное тайной луны и тем, что в мире еще осталось что-то непознаваемое. Возможность видеть чудо, дивиться и недоумевать представлялась, может быть, величайшей свободой, какую я знала в жизни.