Изобретая все на свете - [34]

Я наклоняюсь к ней, вытираю руки о штанины.

— Но что же это было?

Катарина улыбается:

— Вы хотите узнать? Действительно хотите?

— Почему бы мне не хотеть узнать?

— Потому что, как только вы получите объяснение, все другие возможности отпадут. Объяснение разрушит тайну. Мне было грустно, когда я узнала, что все объясняется вполне понятными причинами.

— Понимаю, — говорю я и взвешиваю варианты выбора. — Все равно, — заключаю я, — я должен знать.

Катарина кивает. Роберт улыбается. Он, как видно, уже знает. Она медлит, продлевая чудо.

— Пепел, — говорит она. — От извержения вулкана в Мексике.

И ничего больше не добавляет. Все просто. Катарина откидывается назад и улыбается.

Небо просветлело до темной синевы, и наша компания, очнувшись, понимает, что пора расходиться. Официанты зевают и потягиваются, и не сводят глаз с нашего стола — последнего. Томас искусно закрывает вечер, и мы выходим на серую улицу. Птицы проносятся над головами черными кляксами. Все витрины закрыты. Мы прощаемся с остальными, Сэм обещает завтра заглянуть в лабораторию. Уходя, он бросает мне хитрый взгляд. Я знаю, что в нем. Ревность. Предостережение. «Сладких снов!» — кричу я ему вслед, и мы с Джонсонами вместе идем на север, и наши тени болтаются под ногами от фонаря к фонарю.

На улице тихо. Возможно, я пьян. Я в смятении. Я в опасности. Горестная перспектива прощания кружит передо мной. Мои руки, кажется, сделаны из плоти, и мысль о лаборатории оставляет меня холодным. Я обращаюсь к теплу Джонсонов. Мы можем забиться в переулок, оттянуть восход солнца. Не сходить с этого редкостного места, где я, быть может, действительно заслуживаю их нежности. Я хочу удержать их здесь, и дверь темницы распахивается. Разрез, крючок, рана, чтобы привязать их к себе. История для Джонсонов.

— У меня был брат, — так я начинаю историю, которую никогда не рассказывал. — Его звали Дане.

Катарина останавливается и поворачивается ко мне лицом. Останавливается и Роберт. Мы выстроились тесным треугольником, словно чтобы оградить мой секрет своими телами. Я распахиваю пиджак, чтобы выпустить Дане. Он там. Он всегда там — одной рукой обнимает меня за шею, другой сжимает сердце.

— Смиляны — маленький городишко, но мой брат Дане был велик. Поразительная внешность, обаяние, воображение, ум, — я перечисляю качества, из-за которых Дане нельзя забыть. — Не я один хотел походить на него. Мои сестры хотели быть таким же, как он. Все дети хотели быть такими. Да что там, многие взрослые, как бы ненароком, старались коснуться Дане в церкви, но не случайно, а потому что им хотелось стать такими, как он.

Роберт выпрямляет спину, заслоняя разговор от внешнего мира. Катарина просит меня продолжать.

— Дане говорил, — рассказываю я им, — и целые города, царства, демократии и яблочные сады вырастали из его слов. Из ничего. Из простых звуков. Чужие страны. Чужие языки. Французский, немецкий, английский — для него все было проще простого. Когда он рассказывал, я все понимал. Когда он рассказывал, я впервые видел машины, вращающиеся, словно весь мир был кинематографом. Я всюду ходил за Дане. Моя любовь к нему была… — Я замолкаю, подбирая самое точное определение. Я ищу его на улице над головой Катарины. — …Тиранической. Стоило мне оставить его, и меня охватывал страх, что, вернувшись, я услышу от матери: «Ох, Нико, ты не слыхал, какую удивительную историю рассказывал сейчас Дане!» И дыра от историй, пропущенных мной, от того, что я — не мой брат, понемногу углублялась в мой ушной канал, сквозь нос и рот. Зависть и любовь сверлили меня как буравом, — объясняю я. — Бурав прошел сквозь голову в горло и внутренности. Не знаю, можете ли вы вообразить. Я чувствовал дыру в животе, и там она поселилась, — говорю я. — Мой живот стал домом дыры.

Роберт и Катарина слабо улыбаются, но Катарина сейчас же щурит глаза, чтобы я продолжал.

— У Дане был конь, а у меня была дыра. И словами, — говорю я, — не передать, как выглядел Дане на своем арабском скакуне. Это было все равно, что видеть воочию работающий механизм мысли — слишком прекрасно для взора. Темные волосы, бледная кожа. Мускулистые бока коня. Его юность была подобна царству. — Я вижу сейчас только их. — Но дыра не давала мне покоя, дыра глодала и грызла, и я стал искать, чем заполнить ее. Я выучил наизусть «Фауста», всю книгу. Это было легко. Мать научила меня, как заставить слова пробираться через глаза и уши в мозг, где они падали словно в шахту. Выбраться оттуда уже не могли. «И ты допустил, ты скрыл это от меня, ничтожество, предатель! Можешь торжествовать теперь, бесстыжий, и в дикой злобе вращать своими дьявольскими бельмами! Стой и мозоль мне глаза своим постылым присутствием! Под стражей! В непоправимом горе! Отдана на расправу духам зла и бездушию людского правосудия!» [15]Я повторял это перед сном как молитву, глядя на крепко спящего Дане. Помнится, однажды утром конь Дане бил копытом. Коню не терпелось, чтобы Дане вышел к нему и пошептал ему в ухо. Я тоже топнул ногой, и это помогло. Дане отвел назад мои отросшие волосы и прошептал мне в ухо: «Я люблю тебя, братишка». Это была правда. Мы с братом любили друг друга больше всех на свете. И все же. Эта неизбежная горечь. Моя любовь и ненависть. Я знал, что мир и мои родители ожидают чудес и подвигов от Дане, а от меня — не многого. Я вышел за ним из дома. Он ускакал. Я опять топнул ногой, но он уже скрылся, и тогда я подобрал самый подходящий камень, чтобы заполнить дыру. Гладкий и круглый. Именно такой, решил я, мне и нужен. Я пихал и пихал себе в рот гладкий кусок доломита. Я помню вкус земли, вкус погреба, где… — Я запинаюсь. — Где, — заново начинаю я, — скажем, брат может столкнуть брата с лестницы.