Изобретая все на свете - [15]

— Который час? — спрашивал я еще полусонным голосом.

Она медленно оборачивалась ко мне, встречала меня взглядом.

— У тебя так ожирели мозги от десертных вин, расстегивания жилета после ужина и спанья днем по углам на скамейках, что ты спрашиваешь совсем не то, что тебя интересует. [5]Какое тебе, черт возьми, дело до времени?

Она была права, на самом деле я хотел только узнать, готов ли уже завтрак.

Джука не училась в школе, не умела читать. Ей и ни к чему это было. Она обладала кое-чем получше. Моя мать умела, раз услышав стихи, запомнить их навсегда: слова словно впечатывались в ее мозг. Она была ходячей библиотекой, хранившей не только стихи, но и историю, романы, Писание и даже подслушанные разговоры — все, что ей хотелось запомнить.

Джука указывала на дедовские часы. Пять часов утра. Она ставила на стол две миски, и я усаживался поесть овсянки с Генрихом IV, сэром Джоном Фальстафом и с матерью: изобретательницей и библиотекой.

Милутин, мой отец, был священником в маленьком приходе: всего около сорока семей. Мы жили у церкви. Не спросив моего мнения, он в день моего рождения дал обет посвятить мою жизнь Богу. Он, можно сказать, отказался от меня. Он мечтал, что я стану великим священником сербской православной церкви.

Только мне, Сэм, хотелось другого.

Когда мне было восемь лет, я думал: наверняка я смогу научиться летать. Я ощущал полет в своих костях. Я чувствовал, как мои кости становятся пустотелыми, готовясь к полету в великую синеву. И я взобрался на крышу амбара. Ветер был слабым. Я подобрался к краю крутой амбарной крыши. Посмотрел вниз. Земля была далеко. Я раскрыл зонтик. Не потому, что он был мне нужен. Просто для страховки.

Свесив одну ногу с края крыши, я набрал в грудь воздуха. Двинул вторую ногу вперед, в пустоту воздуха, встав на след птиц.

Результат оказался не тот, которого я ожидал.

Мой желудок взлетел в волшебной невесомости. Он взмыл вверх. Увы, остальное мое тело повиновалось законам физики.

Вскоре я очнулся на земле, немного побитый. Гусь щипал мне волосы, а зонтик вывернулся наизнанку. Я не заплакал, не стал ныть: «Ах, мои бедные кости!», или «Ах, что я сделал со своим чудесным, совсем новеньким телом!». Вместо этого я, уставившись в небо, думал: «Нужно еще немножко поупражняться, и у меня наверняка получится».

Я рос, и вместе со мной рос список мучивших меня болезней. Однажды, в разгар эпидемии холеры, я слег в постель на девять недель. Я бредил в лихорадке, а придя в себя, обнаружил, что отец, сидя у моей постели, запросто беседует с Господом.

Милутин:

— Мальчик целиком Твой. Если Ты позволишь ему выжить, я обещаю посвятить его жизнь служению Тебе.

Бог:

— Не знаю, не знаю. Он выглядит очень чахлым. Слабоват для меня. Не уверен, что он мне нужен.

Милутин:

— О, нет. Он Твой. Он будет Твоим великим служителем.

Я:

— О, дайте мне умереть!

Мне претила мысль о церкви. Наяву меня преследовали планы и надежды отца. Он впал в отчаяние. Он начал подозревать, что я подцепил заразу из книг, которые читал. Он сам читал запоем, но, заставая меня за книгой, впадал в ярость. «Нет, Нико, нет! Чтение ужасно вредит твоему здоровью. Я не позволю своему ребенку так рисковать жизнью!» Я пропускал его наставления мимо ушей. Я только в книгах находил покой. Действительно, за время той болезни я прочел столько, что хватило бы на каталог целой сельской библиотеки. У моей кровати постоянно лежали три стопки книг. Эти стопки вырастали выше людей, и я, может быть, из-за лихорадки, воображал их тремя мудрыми друзьями. Стопки препирались между собой, но со мной — никогда. Каждая нянчилась со мной, как заботливая сиделка. Если я не спал, то читал: заглатывал романы, иной раз по два в день. И, похоже, эти книги прижимали меня к Земле. Они удержали мое тело, когда оно готово было отправиться куда-то в другое место.

В самый тяжелый момент болезни, на самом краю, я напал на книгу нового автора — молодого американского писателя. Да, Сэм, это была твоя книга. Текст ее был вроде холодного компресса на лоб. Книга советовала: «Я не врач, но послушай моего совета. Пусть тебе станет еще хуже, мальчик, и тогда твой отец, может быть, откажется от замысла отдать тебя церкви. Если перед ним встанет выбор: стать тебе инженером-электриком или покойником, он, пожалуй, выберет первое».

— Блестящая мысль, — сказал я и впал в беспамятство, больше похожее на кому.

Когда много дней спустя я очнулся, родители стояли надо мной. Мать и две сестры плакали, отец смотрел безумным, диким взглядом, и еще там была цыганка, которая с улыбкой облизывала губы и смешивала вонючее снадобье, которое должно было вернуть меня к жизни.

— Папа, — сумел выговорить я прежде, чем проглотить ее зелье, — может быть, если бы у меня было, ради чего жить, я бы поправился.

— Да, дорогой мой, да, все, что угодно.

— Я хочу учиться на инженера.

— Конечно, конечно. Все, что хочешь.

И я почти сразу выздоровел. После девяти месяцев, проведенных в постели, я встал и отправился в школу, где особенный упор делался на преподавание технических предметов.

Не надо думать, что с тех пор я стал воплощением цветущего здоровья. Нет. И в школе, и после, в Будапеште, когда я решил, что от школы мало толку, я оставался ранимым и слабым. Болезненным. Болезнь, кажется, стала основой многих моих идей — бредовых идей. Я видел кольцо, охватившее экватор, удерживающееся на весу силой гравитации. Кольцо оставалось неподвижным, а земной шар под ним вращался. Люди взбирались на него по канатам, чтобы за один день обогнуть мир на моем кольце.