Измеряя мир - [48]

Поднялись, да не совсем, сказал Бонплан.

Глупости!

Кто на гору поднялся, тот достиг вершины. А кто вершины не достиг, тот и на гору не поднялся.

Гумбольдт молча разглядывал кровоточащие ладони.

Там, на мосту, сказал Бонплан, я вдруг пожалел, что иду вторым.

Чисто по-человечески вполне понятно, констатировал Гумбольдт.

И не только потому, что первый раньше окажется в безопасности. Ему представилось нечто странное. Если бы первым шел он, то что-то в нем, как только он перешел бы мост, заставило бы его дать хороший пинок этому мосту. Искушение было бы велико.

Гумбольдт ничего не ответил. Казалось, он был погружен в собственные мысли.

У Бонплана разболелась голова, и он почувствовал, что его снова трясет как в лихорадке. Он смертельно устал. И это будет продолжаться еще долго, прежде чем он успокоится после переживаний этого дня.

Кто пускается в дальние путешествия, сказал он, тот узнает много нового. В том числе и о себе самом.

Гумбольдт извинился: к сожалению, он ничего не понял. Проклятый ветер!

Бонплан немного помолчал.

Пустое, сказал он с благодарностью. Так, болтовня, всякий вздор.

Ну, тогда, сказал Гумбольдт с непроницаемым лицом, не будем медлить!

Два часа спустя они наткнулись на поджидавших их проводников. Гумбольдт потребовал назад свое письмо и тотчас же разорвал его в клочки.

В таких вещах небрежность недопустима. Нет ничего более скверного, чем предсмертное письмо от того, кто жив.

А ему все безразлично, сказал Бонплан, держась за больную голову. Пусть оставят письмо у себя или выбросят его, а если хотят, пусть даже отправят.

Ночью, скрючившись от холода и снега под пледом, Гумбольдт написал два десятка писем, в которых уведомлял Европу, что из всех смертных поднялся выше всех. Он тщательно скрепил сургучной печатью каждое письмо в отдельности. И только после этого лишился чувств.

САД

Поздним вечером профессор постучал в дверь господского дома. Молодой тощий слуга открыл и сказал: Граф фон дер Оэ цур Оэ не принимает!

Гаусс, удивившись, попросил повторить имя господина.

Слуга исполнил его просьбу: Граф Хинрих фон дер Оэ цур Оэ.

Гаусс засмеялся.

А слуга смотрел на него так, как если бы вляпался в коровью лепешку.

Семейство милостивого господина зовется так уже тысячу лет.

Да уж, в Германии не соскучишься, забавное местечко, сказал Гаусс. Но как бы там ни было, он пришел в связи с поручением провести на этой местности геодезическую съемку. Все помехи необходимо устранить, и потому государство вынуждено будет купить у господина… Он улыбнулся. Государство желает купить у господина графа несколько деревьев и не представляющий ценности сарай. Чисто формальное дело, его можно уладить очень быстро.

Может, и так, сказал слуга. Но только не сегодня вечером.

Гаусс посмотрел на свои грязные башмаки. Именно этого он и опасался. Хорошо, тогда он переночует здесь, пусть ему приготовят комнату!

Слуга выразил сомнение, что в доме найдется для него место.

Гаусс снял свою бархатную шапочку, обтер лоб и дотронулся до ворота. Ему нездоровилось, он весь взмок. И его мучили боли в желудке.

Это какое-то недоразумение. Он пришел не как проситель. Он возглавляет государственную геодезическую комиссию по определению размеров Ганноверского королевства, и если ему сейчас дадут от ворот поворот, он вернется снова, но уже не один. Он понятно выразился?

Слуга отступил на шаг назад.

Понятно ли он выражается?

Так точно, сказал слуга.

Так точно, господин профессор!

Господин профессор, повторил чуть слышно слуга.

А теперь господин профессор желает видеть графа.

Слуга так сильно наморщил брови, что его лоб превратился в сплошное сплетение складок. Он, очевидно, не совсем ясно выразился. Милостивый господин уже удалился в свои покои. Он спит!

Всего лишь на одну минутку, сказал Гаусс.

Слуга покачал головой.

Сон — это не смертельно. Кто спит, того можно разбудить. И чем дольше он тут стоит, тем позже господин граф возвратится в свою опочивальню, и его собственное настроение от этого разговора тоже не улучшится. Он устал, как собака.

Хриплым голосом слуга попросил следовать за ним.

Он так быстро нес перед собой светильник с зажженными свечами, словно питал надежду сбежать от Гаусса. Особого труда это бы не составило: ноги у Гаусса болели, кожа его башмаков была слишком грубой, под кусачей шерстяной рубашкой тело чесалось, а жжение на загривке говорило о том, что он снова получил солнечный ожог. Они шли по низкому коридору с блеклыми обоями. Молоденькая служанка с ладненькой фигуркой несла ночной горшок. Гаусс с тоской поглядел ей вслед. Они спустились по лестнице вниз, потом поднялись вверх, а затем снова спустились. Дом был построен с таким расчетом, чтобы запутать посетителей, и, возможно, это безупречно срабатывало, если человек не обладал даром геометрического воображения. Гаусс прикинул, что они находились примерно в двенадцати футах над главными воротами и в сорока футах западнее них и двигались сейчас в юго-западном направлении. Слуга постучал в дверь, открыл ее, произнес несколько слов в глубь комнаты и позволил Гауссу войти. В кресле — качалке сидел старый господин в шлафроке и деревянных домашних башмаках. Высокого роста, со впалыми щеками и колючими глазами.