Изменники Родины - [82]

— Вот ваши квалифицированные палачи и расплодили партизан! — горячо воскликнула Лена. — Я помню, как сразу после взятия Липни был случай: вот здесь, на этом самом углу (она показала в окно)… бегут два красноармейца… рысью бегут, гинастерки без поясов, босиком, без шапок, а рожи сияющие и рты до ушей… Попросили у нас пить… ну, мы их и спросили, кто они такие. Отвечают пленные, домой идем. Немцы нас в плен взяли и домой пустили… Немцы — мировые ребята…. Напились воды и скорее дальше… Я их как сейчас вижу перед собой, этих парней… И если бы немцы и дальше так относились к пленным, чтоб те могли про них сказать «немцы — мировые ребята» — не было бы никаких партизан… Люди сдавались в плен, чтобы жить, чтобы кончить с войной, а их стали голодом морить, гонять хуже всякого скота, издеваться… Их поставили в такие условия, которые хуже всякой смерти!.. Им ничего другого не оставалось, как бежать и партизанить… И если будут продолжать вешать и жечь, как Кафтаненковых, — партизан станет в тысячу раз больше!..

Эмигрант задумался.

— Может быть, вы и правы, — медленно проговорил он, барабаня пальцами по столу. — Я согласен, что репрессии вызывают озлобление, согласен и с тем, что у пленных было безвыходное положение… Но у тех, кто их взял в плен, положение тоже было безвыходное: сдалось в плен в десять раз больше народу, чем вся та армия, которой они сдались; на такое огромное количество нахлебников, да еще сразу, никакое интендантство не могло напастись. Чем же было кормить всю эту ораву?

— Неправда! — вмешался Венецкий. — Если бы захотели — накормили бы!.. И немецких продуктов не требовалось. Я был в плену; нас гнали мимо колхозных полей, было лето, у нас были руки — мы могли копать картошку и варить сами, но нам не давали этого делать!.. А вся эта картошка все равно ушла под снег…. Немцы сделали с пленными непростительную глупость, побили сами себя… Нельзя перегибать палку — она распрямится и ударит того, кто ее держит… А то, что люди испытали в плену — не прощается!..

— И вы не прощаете, Николай Сергеевич?

Венецкий на минуту задумался, потом ответил:

— Я не в счет, мне повезло: я пробыл в плену всего две недели, но и их я до смерти буду помнить!.. Но у меня и с советской властью свои счеты, и тоже такие, которые не прощаются…

После минутного молчания он опять заговорил:

— Вы сказали, что нечем было накормить пленных… среди лета… А когда на мою голову свалились три тычячи пленных, я тот же день сумел их накормить, хотя была зима, а какое в Липне положение с продовольствием, вы сами знаете…

Владимир Альфредович удивленно покачал головой.

— Знаю! — сказал он. — В неразоренном месте это было бы не так трудно, но если вы в Липне, зимой, с места в карьер сумели накормить три тысячи пленных, — мне остается только снять шапку и поклониться — вы герой!..

* * *

В тот же вечер на другой улице, в доме Фрузы Катковской, где еще с января, с самого бегства своего от партизан, квартировал завьяловский староста, происходило пиршество.

На столе стоял заводской спирт, рядом с ним немецкий шнапс и деревенская самогонка, жареное мясо с картошкой, сало, котлеты, холодец, пшеничные оладьи со сметаной и множество других угощений, вкус и цвет которых большинство жителей города уже начали забывать в эту далеко не сытую зиму.

Новый шеф-полицай торжественно праздновал свое назначение на высокую должность.

— Теперича у нас дела пойдут! Немцы паек обещали, обмундирование, все как положено… Уж я себе полицию подберу на большой и с присыпочкой! — ораторствовал Василий Данилович, и его зеленоватые глаза сияли неподдельным восторгом; восторг этот выражался также в добавлении к каждому слову непечатного ругательства, либо русского, либо немецкого.

— Теперича у меня не такие порядки будут, как у Венецкого, а то он самых боевых ребят не хотел брать в полицию…

— Вот у Баранка, царство ему небесное, работнички были, туды их мать, первый сорт! — прохрипел сильно опьяневший, красный, в расстегнутой рубахе Семен Плющенков, по прозвищу «свинодер». — Так что ли я говорю, Котик? — обратился он к своему соседу.

— А неужели ж! Мы с Иваном дела чисто обделывали! — подтвердил Кот. — А Венецкий все палки в колеса ставил… Вот меня, например: сколько я его раз просил, чтоб он меня взял в полицию, и Витька за меня просил, — ни в какую!..

— Венецкому хотелось, чтоб у него не полицаи были, а дошкольники, послушные мальчики, — усмехнулся Виктор, пальцы которого перебирали клапаны гармоники, выводя не совсем уверенно мотив немецкой солдатской песенки «Лили-Марлен». — Все строгости разводил — цивиль-приват-барахло не смей трогать!.. Стукнуть кого-нибудь — тоже не смей!.. Выпить — тоже нельзя! Теперь хватит! Воля!..

— Воля! — подтвердил Лисенков. — Теперь мы одним немцам подчиняемся, а на бургомистров — чхали с высокой башни!.. Я всех возьму — и Котика, и Петровича… Пойдешь, Петрович?

Но Свинодер, которого величали Петровичем, похлопал своими маленькими глазками, что-то промычал, выпил еще полстакана самогонки и только тогда нерешительно сказал:

— Я, Данилыч, душой бы рад, да только я ведь теперь на бойне… Это же самая разлюбезная работа! Вот! — он указал на стоявшие на столе жареное мясо, холодец, котлеты. — Гляди, все это я, значит, Константиновне принес… Должность дуже хорошая…