Изменник - [19]

— Он очень разозлится, если я быстро не выздоровею, — тихо произносит мальчик, и, хотя он смотрит Андрею прямо в глаза, он все же чувствует какой-то подвох, как любой ребенок, подозревающий, что взрослые от него что-то скрывают.

— Злиться никто не будет, — говорит Люба, берет его за руку и переворачивает ее. Опытные пальцы медсестры растирают кожу, чтобы показались вены, но Юра не обращает на нее внимания.

— Мне кажется, эта штука как воздушный шар. Если проткнуть ее булавкой, она просто лопнет, — говорит он Андрею с вымученной улыбкой и такой отчаянной надеждой во взгляде, что Андрей наклоняется и поправляет постель, чтобы не встретиться с ним глазами.

— Нет. — В его голосе слышится ласка. — Так не получится. Но мы сделаем все, что в наших силах, Юра.

— Вы когда-нибудь видели мальчика с такой ногой, как у меня?

Андрей вспоминает. Впервые с таким случаем он столкнулся во время блокады, но не в первый ее год, а во второй, когда поставки анестетиков снова наладили. Мальчик был постарше Юры, примерно Колиных лет. Ногу ампутировали выше колена. Все прошло хорошо.

— Да, — говорит он. — Знаешь, у нас в больнице лечат от всех болезней.

Ребенок удовлетворенно кивает. Андрей отмечает, как сильно он устал.

— Тогда вы знаете, что делать, — говорит он и закрывает глаза.

«Я вижу ее потому, что заранее настроился увидеть», — уговаривает себя Андрей, стоя перед стендом для просмотра рентгеновских снимков. Подсветка отчетливо показывает опухоль, глубоко вросшую в кость, и отек, распространившийся на мягкие ткани. Сама опухоль твердая, в форме звезды. Он передвигается ко второму снимку, затем к третьему.

— Софья, что вы об этом думаете? — спрашивает он, хотя прекрасно знает, что об этом думает Софья Васильевна. Невозможно как-то иначе интерпретировать эти снимки.

Софья подходит ближе к стенду. По выражению ее лица ничего не скажешь, но ее глубокий трудной голос полон сочувствия, когда она произносит:

— Бедный ребенок. Сколько ему?

— Десять.

— Обычно они немного старше.

— Да. Может, она еще и доброкачественная. Придется взять биопсию.

Софья молча изучает снимки.

— Не выглядит она доброкачественной. По мне, она выглядит как остеосаркома.

И как только высказанные вслух слова затихают в пространстве между ними, диагноз становится правдой. Он был правдой на протяжении месяцев.

— Хотя это и нехарактерно для его возраста, — продолжает Софья. — Бедный ребенок. Впрочем, я иногда думаю, что родителям еще тяжелее.

— Да, — рассеянно отвечает он, думая при этом: «Она ничего не знает. Если бы знала, вряд ли так легко упомянула бы родителей».

Она открепляет и отдает ему снимки.

— Остальные на столе, — говорит она. — А кто будет брать биопсию?

— Пока не знаю.

— Не хотите подойти к Бродской? У нее достаточный опыт в ортопедической онкологии, и она прекрасный хирург. Это не по вашей специальности.

— Да. Да, наверное, так я и сделаю. Спасибо тебе, Софья.

— Я всего лишь делаю свою работу, — говорит она. — В отличие от некоторых… — добавляет она так тихо, что Андрей думает, будто ему послышалось.

В уме проносится: значит, она знает о Ретинской и снимках, что та сделала для Русова. Знает и молчит. Так зачем ему безо всякой на то нужды лезть в пекло?

«Я педиатр со специализацией в ювенильном артрите, — говорит себе Андрей. — Факты налицо. Я не онколог. Софья права: это не моя область экспертизы».

Русов пьет чай в столовой. Черты его бледного, одутловатого лица заостряются, когда он замечает Андрея. Тот ставит на стол тарелку фрикаделек и садится напротив Русова.

— Как все прошло?

— Вам известно, как все прошло.

Русов разминает между пальцами незажженную сигарету.

— О чем это вы? бормочет он, но ответа, понятно, не ждет.

— Нужна биопсия. Вы видели снимки и не притворяйтесь, что нет. Я не онколог, Борис Иванович, и вам это известно. Придется вам поискать кого-то другого.

Андрей слышит звуки фортепиано еще до того, как вставляет ключ в замочную скважину. У него падает сердце. Придется еще раз поговорить с Колей. Соседи будут недовольны. Ростовы — вряд ли, они даже говорили, что им нравится слушать, как Коля играет. Зато Малевичи жалуются постоянно: «Мы что, не имеем права жить в тишине и покое? Если нам вдруг захочется послушать игру на фортепиано, что маловероятно, то спасибо большое, но мы лучше сходим на концерт. Рахманинов, говорите? Уж извините, но нам без разницы, вы просто безобразно громко шумите».

Андрей почти уверен, что и сегодня это Рахманинов. Тут, как назло, дверь в квартиру Малевичей открывается. Их сын Петя, Хорек, как прозвал его Коля, выходит, одетый в костюм, хотя наверняка уже несколько часов как вернулся с работы. От него так и веет бюрократизмом.

— Если это будет продолжаться, нам придется подать официальную жалобу.

Андрей смотрит на него, держа дверь открытой и сохраняя невозмутимое выражение лица.

— Я ему передам, — говорит он.

— Вы уж постарайтесь, — бросает Хорек и удаляется, захлопывая за собой дверь.

Руки Андрея сжимаются в кулаки. Как бы ему хотелось схватить парня за плечи, да так, чтоб у того голова мотнулась, и заставить себя выслушать. Он бы сказал: «Что ты несешь? Речь идет о ребенке, играющем на пианино. До тебя не доходит, как вам повезло, что здесь живем мы и в нашем доме толстые стены? Ты мог бы делить коммуналку с семьей, в которой все целыми днями орут друг на друга, а если бы ты вдруг попробовал вякнуть о своем недовольстве, тебя тут же избили бы до полусмерти».