Излишняя виртуозность - [35]

Да, выросла девушка! Два года не видел её... Но каких два года! Переломные, можно сказать!

Очень скромной я бы и тогда её не назвал... но насколько могла быть нескромной советская девушка той поры? Разве что чуть-чуть? Чуть-чуть было.

Помню ту историю. Мы с братом с нашей дачи отправились рано утром за грибами и, потеряв, видимо, рассудок, очутились в овраге под ещё тогда обкомовскими дачами. Овраг был отличный, грибной, однако я испуганно объяснял брату, что забрели мы не туда, утратив классовое чутьё.

— А ни хрена! — проговорил наглый, как всегда, брат. — Вряд ли эти типы, да ещё так рано, ходят по грибы!

— Ну почему же? Ходят! — от густого насмешливого баса мы похолодели. Хрустя валежником, из мусорных мелких кустов вышел Поцелуев — тогдашний зам. по культуре. Умные его глаза насмешливо чернели из-под широкого соломенного «бриля», обсыпанного хвоей. Выглядел он простецки, даже затрапезно — серо-зелёная плащ-палатка, сапоги.

— Смелый у тебя, Валерий, братан! — раскрывая стальной портсигар, промолвил он.

То, что он назвал меня по имени, наполнило меня сладостным волнением: знает, оказывается! Казалось бы, откуда: видел меня, может, пару раз, и то из президиума в большом зале, — а узнал в «предрассветной мгле».

— Мало что-то нынче грибов! — со всей дерзостью, на которую был способен, произнёс брат.

— Спать надо меньше! — залихватски сказал старший товарищ и протянул нам свой короб, в котором круглились беляши-крепыши.

Мы подавленно молчали — и тут мы не правы!

— Сколько там натикало? — Поцелуев вытянул старые, с крышкой (почему-то хотелось сказать «именные») часы. — О-о, полвосьмого уже! — Он почему-то лукаво огляделся. — А может, пока моя благоверная не проснулась, — позволим себе?

Мы обомлели... Если мы правильно поняли, он нас приглашает наверх, видимо, даже выпить... не зря, видно, сквозь все преграды просачивались слухи, что он отличный мужик! Мы взобрались по откосу, мимо спящего в будке солдатика-охранника.

— Солдат спит — служба идёт! — благодушно проговорил Поцелуев и кинул орлиный взгляд на брата, идущего последним: не стукни калиткой! Служивого разбудишь!

Это сразу расположило нас к нему. Сколько раз мы заглядывали за эту ограду, понимая, что никогда до такого «не дорастём». И вдруг сподобились. Дача оказалась совсем простой, и, кстати, никаких «шестёрок»: Поцелуев сам, по-мужицки, накрыл на стол.

— Отхлебнём этого, что ли? — Поцелуев вытащил из чулана бутыль. — Слеза! Брат из Краснодарского края присылает!

От непривычной выпивки в столь ранний час душили слёзы умиления: как же так? И у него — брат?! Все равно как у меня!

Потом Поцелуев столь же умело разлил ярко-красный дымящийся борщ, сваренный на индюке, присланном, как оказалось, тем же братом. Умиление усиливалось. Выходит — без брата он и вовсе бы пропал? Пища была самая простая: сало — от брата, индюк — от брата, даже слишком, может, простовато для руководителя культуры? Это я уже от выпивки обнаглел... Смущало ещё и то, что такой густой борщ — на завтрак, но тогда все, слава богу, кушали суп, правда, на обед... Но, может, он так рано встаёт, что уже — обед? Пробилось солнце, и толь на крыше сарайчика стал переливаться необыкновенными звёздами... Алкоголь?

Появилась его жена, ещё более известная, возглавляющая всё... Ласково вывернула у Поцелуева бутылку, ласково поздоровалась... налила крутого борща в украинский горшок, сказав пожилой прислуге (всё-таки одна скромная служанка была): «Виталику отнеси, пока горячий!..» Солдатику?

Какое-то блаженство наполняло меня... А ведь, наверное, это главные минуты за всё лето? Так и вышло.

Забыв от волнения наши жалкие грибы, мы с братом ушли, покачиваясь от счастья. Месяца три я потом мучился. Не глянулся? И вдруг пришла телеграмма — «Правительственная»: «Появитесь. Есть дело. Поцелуев». Адрес явки был не указан — но кто же не знает его? «Штаб революции»! От слова «появитесь» веяло некоторой строгостью, но как же без строгости? Я прибыл. Тут уже, ясно, происходило все официально. Здесь я и познакомился с Лушей, в строгом чёрном костюме, — тогда она занималась проблемой досуга молодёжи в пароходстве... уже тогда — в пароходстве... а почему, собственно, нет? Какая тогда была фривольность? А никакой! Во всех культурных программах максимум секса — художественная гимнастика, танец с булавой — и только. Как раз сценарий одной такой программы мне и предстояло создать, хоть никогда такого и не создавал.

«Надоели эти рвачи, настоящего хочется!» — поделился со мной Поцелуев, и я проникся.

Программа была для Луши, для её руководства. А тут и я! Веяло ли от Луши чем-то недозволенным? Немножко! Скорее, она поражала своей цепкостью, смекалистым взглядом, точным грубоватым словом, это Поцелуев любил.

И как расцвела! Как роза в бокале с водкой! Просто не узнавал! Медленный взгляд: всё восставало, но восставало не в знак протеста, а наоборот — в знак согласия!

— Теперь о деле! — сказала Луша (это мы с нею уже на корабле).

Сценарий, который мне предстояло наполнить высококлассным текстом (и подтекстом), был прост: обыкновенная горничная, чистая светлая натура, первый раз идет в международный рейс. Помощник капитана, негодяй, выдвиженец органов и партийных кругов (на подчёркивании этого Луша настаивала), умело растлевает её.