Изгнанники - [23]

Маг посмотрел в глаза Бадену.

— Как ты узнал? — спросил он. В голосе его сквозили одновременно страх и удивление.

Баден мрачно усмехнулся.

— Я ничего не узнал. — Он встал из-за стола и поднял руку. Большой белый филин взлетел с подоконника и опустился ему на запястье. — Думаю, нам тоже пора спать, — продолжил он. — Но сначала я хочу сказать тебе вот что: не отворачивайся от своих товарищей. Время для этого пока не пришло. Я знаю, что печалит тебя, но дай им еще один шанс. Дай им еще один день, прежде чем предпринять то, о чем ты можешь пожалеть.

— Спасибо, Баден, — ответил Оррис. — Спокойной ночи!

— До завтра.

Оррис проводил взглядом худощавую фигуру Магистра. Он подумал о том, какие все-таки странные отношения установились между ними. Даже в те времена, когда они открыто враждовали, очень часто Оррис замечал, что никто во всем Тобин-Сере не понимает его лучше, чем Баден. Как еще он мог объяснить состоявшийся разговор?

Ему всегда было сложно находить себе друзей. Даже Джарид и Элайна, которых он считал самыми близкими людьми, когда-то были неприятны ему только из-за того, что слишком уж легко они стали одними из самых влиятельных магов в Ордене. Много лет он боролся за лидерство среди магов, а эти двое, как ему тогда казалось, просто пришли в Великий Зал с Ястребами Амарида на плечах, и ни с того ни с сего их включили в комиссию, которую отправляли в лес Терона. А это была, возможно, самая важная страница истории Ордена. Конечно, они целиком оправдали доверие, возложенное на них Джессамин. Джарид и Элайна не только встретились с Неприкаянным духом Терона, но и убедили его помочь Ордену. Но даже несмотря на то, что он понимал все их заслуги, Оррису трудно было отделаться от чувства обиды. Прошло много времени, прежде чем он смог считать их своими друзьями. То же самое было и с Баденом: только теперь Оррис начал понимать, что этот человек значит для него очень много.

Еще одна мысль не давала Оррису покоя. Слова Бадена несколько отрезвили его, заставили задуматься о масштабе того, что он задумал, но в то же время расставили все по своим местам. Он принял окончательное решение, и теперь ему нужно было разработать план действий. Заказав еще эля, он пересел за маленький столик в самом дальнем углу таверны. Ему было над чем поразмыслить.

Двадцать в длину, шестнадцать в ширину. Двадцать в длину, шестнадцать в ширину. Он сидел в абсолютной темноте с открытыми глазами, прислонившись поясницей к холодной шероховатой каменной стене, подобрав колени к подбородку, и мерно раскачивался. Он снова и снова повторял эти слова нараспев, словно священник в каком-нибудь храме Лон-Сера. Снаружи до него доносился стрекот сверчков, приносимый прохладным ночным летним ветерком, что дул из окна над его головой. Иногда он слышал, как переговаривались филины в ночи. Но звуков, издаваемых человеком, здесь не было — кроме его собственного голоса.

Двадцать в длину, шестнадцать в ширину. Двадцать в длину, шестнадцать в ширину.

Он пел каждую ночь. У него было очень много времени. И мотив его песни никогда не менялся. Он знал, что начал свой ночной ритуал слишком поздно, но не мог позволить себе нарушить обычай. Если он сделает это, пропустит хотя бы одну ночь, они непременно вернутся за камнями, как уже делали раньше. Он не знал, как им это удавалось, но был уверен, что они пользовались ведовством и приходили, только когда он спал. Он не мог забыть то утро, когда проснулся и увидел, что его камера стала меньше, чем была день назад. Он пытался убедить себя, что это ошибка, игра воображения, но все оказалось правдой. То же самое произошло на следующую ночь и еще через одну…

Каждое утро он просыпался и замечал, что стены придвигаются ближе друг к другу. Как-то раз серым, холодным утром он принялся считать камни, ползая по полу камеры, как насекомое. Это нелегко ему давалось: он постоянно сбивался со счета. Он делал это множество раз, до тех пор, пока его колени не растерлись в кровь о каменный пол.

Оставалось триста восемнадцать камней. В дальнем углу комнаты была канализационная труба, которая занимала место в два камня. Запомнить размер сторон оказалось легче: двадцать в длину, шестнадцать в ширину.

С того дня он решил не спать по ночам. Он выпевал числовые значения размеров камеры, словно заклинание, и это не давало ему заснуть. Вот и сейчас он сидел в темноте и повторял цифры. Он охранял то, что осталось. Он решил, что больше его врагам не должно ничего достаться.

Он спал днем, хоть и не слишком долго. Он боялся, что они догадаются и станут приходить за камнями и днем.

Он пел до тех пор, пока первые лучи солнца, серебристые и призрачные, не заглядывали в окно камеры. Они были похожи на призрак повелителя волков, Фелана, как называл его Баден, и на его огромного волка, которого Барам не мог забыть с той ночи, как попал в плен. На рассвете он замолкал. Во всяком случае пытался. Обычно через некоторое время, когда в камере было уже совсем светло, он ловил себя на том, что продолжает напевать. Сегодня ему удалось остановиться. Он знал: дело было в том, что эти слова продолжали звучать в его голове, хотя он и не произносил их вслух.