Изгнание из ада - [116]

— Если ты еще раз заявишься ко мне в этой синей маоистской куртке, я знать тебя больше не желаю, нет у меня больше сына!

Как же отца раздражала эта куртка. У «Тлапы» продавались замечательные пальто в охотничьем стиле. Пошли, говорил он, я куплю тебе!

— Мне не нужно пальто! Эта куртка вполне меня устраивает!

— Послушай! Отчего ты не можешь скоромно, спокойно, элегантно…

— Ах, оставь!

— Ты такой агрессивный. Я тревожусь. У тебя какие-то проблемы? Я же хочу помочь… — Если это можно сделать денежной купюрой, не отвлекаясь от карточной партии и…

— Забудь! Мне не поможешь. Я импотент. Твой сын — импотент, ясно?

Чистейшее наитие. Означавшее всего-навсего вот что: Виктор хотел как можно сильнее шокировать отца, этого дамского угодника, этого наводящего ужас на всех страховщиков чемпиона мира по дорожным авариям, обусловленным глазением на женщин.

— Нам надо поговорить. Я все обдумал. Все ногти на нервной почве обкусал… чуть не до локтя! — сказал по телефону отец.

— И что же?

— У меня есть знакомый врач. Член моего клуба. Вероятно, он тебе поможет. Он считает, это у тебя психическое. Ведь в твоем возрасте… Ну, если хочешь, мы сходим к нему, а перед тем я куплю тебе…

— …приличное зимнее пальто?

— Да. Послушай. Хорошо одетый мужчина…

— Хватит! Я счастлив в своей маоистской куртке!

Увы, Гундль никак не отреагировала на Викторову куртку от «Кортнера». Он надеялся, что при встрече между ними немедля возникнет этакое сообщничество, дескать, мы оба, с нашими хитро-шикарными пролетарскими шмотками, — но увы! Она — это она, а он не она, да и не он. Она стояла, опершись на двухсполовинойметровое древко флага, красное полотнище еще свернуто, и сказала: «Привет!» Прозвучало весьма цинично. Может ли «привет!» прозвучать цинично?

Ни объятий, ни поцелуев. Это ведь сбор. С каждым холодно брошенным «здорово!», с каждым молодцеватым возгласом «ротфронт!» он все больше цепенел и холодел. Спрашивал себя, вправду ли все эти товарищи, девушки и парни, которых он здесь встретил, верят, вправду ли честно и всерьез убеждены, что… в чем убеждены? Что мир принадлежит им! Нам! Будущее. Что они открыли законы природы, согласно которым функционирует история, что они владеют этими законами, что будущее в их руках, что справедлива избитая марксистская фраза, гласящая: «Предвестья будущего невзрачны. Исторически мощно не отчетливое, но разумное!»

Товарищ Грегор, член руководства РЕМА, сунул Виктору в руки флаг Четвертого Интернационала. Ему доверено нести этот флаг! Он развернул полотнище и энергично им замахал, чтобы отогнать все сомнения, всю неуверенность, все самобичевания или хотя бы спрятать их в этих взмахах.

Народу все прибывало. Нерешительность растаяла в массе. Никогда раньше на демонстрациях их уже во время сбора не было так много. Через мегафоны выкрикивали лозунги. Колонна демонстрантов начала движение. Распорядители распоряжались. Функционеры функционировали.

Они направились вниз по Марияхильферштрассе к Рингу. В учебных инструкциях троцкистов это называлось «мощная демонстрация».

— Солидарность! Марш! Марш! — Мегафон.

Народу прибывало. Как по волшебству, думал Виктор, происходило то, что раньше ни разу не удалось — в демонстрациях против удорожания проезда на общественном транспорте, в солидарность с эритрейской революцией и других, — люди, стоявшие на тротуаре, просто вливались в колонну демонстрантов.

Со всех больших улиц люди, как по лучам звезды, тянулись к Рингу. Если полиция в своем пресс-релизе оценила количество участников в десять тысяч, то фактически их наверняка было вдвое-втрое больше. Самое крупное выступление с марта 1965 года, с легендарной демонстрации против антисемитизма, недооценки национал-социализма и продолжения нацизма в Венском университете.

Каким сильным, каким уверенным в себе стал Виктор. Он не потерялся в массе, не утонул в ней, а чувствовал себя как бы поднятым ею. Ощущения его словно прояснились, таланты набрали силы, жизнь сделалась целенаправленнее. Он был больше чем десятью тысячами. Мог бы стать и ста тысячами! Да, что ни говори: будущее принадлежало ему, им! Силы прошлого обречены!

— Франко — убийца! Франко — убийца!

Они свернули на Ринг. Виктор нес флаг, видел вокруг людей, необозримое воинство людей, и это была не аморфная масса, но огромный коллектив, поглотивший одиночек, он видел каждого одиночку, великое множество одиночек, и любил каждого из них, каждую из них. Аморфное, коллективное просто связывало их, создавало единение и общность, фон, на котором каждый индивид сиял во всей своей красе, — так ему казалось. Он видел красоту ярости, притягательность гнева, чувственность протеста, страстность радикального сострадания с угнетенными и гонимыми, сияние, блеск и алчность каждого, кто желал быть человеком для человеков и одновременно волком для врагов человека.

Испанский диктатор каудильо Франко, старый уже и тяжелобольной, издал приказ казнить пятерых борцов Сопротивления через удушение гарротой — средневековая, особенно жестокая казнь, к которой в XVII веке прибегала инквизиция. Приговоренного привязывают ремнями к креслу с высокой спинкой и накидывают ему на шею ременную петлю, которую палач, стоя за креслом, медленно затягивает, так что после нечеловеческих мук в конце концов наступает смерть от удушья, в большинстве случаев одновременно с переломом шейных позвонков. «Я продлеваю им жизнь, превращаю ее в собачью: ведь остаток их жизни следует умножить на семь!» — якобы заявил диктатор, намекая на субъективную бесконечность времени, ощущаемую жертвой до наступления смерти. Руки привязаны к высоким подлокотникам, скрещенные ноги — к подножке, жертва, распятая сидя, лишенная воздуха, стихии свободы, лишенная последнего вздоха.