Изгнание из ада - [100]

— Мое почтение, мастер?

— Именно! Это и есть, так сказать, «сезам, откройся»! Господин Франц сразу знает, что пришел один из наших, смотрит… видит бенсдорповскую обертку, знает, что там внутри двадцатка, берет ее и пропускает вас на стадион! И скажу вам откровенно, господин Абраванель: за двадцать шиллингов я не прочь поглядеть на молодого Прохазку и против Дирнвёбера тоже ничего не имею.

— Двадцать два… с шоколадом!

— Верно, двадцать два. За эти деньги вы, господин Абраванель, угощаетесь шоколадом и смотрите на стадионе матч!

— Сектор «Б»? Мое почтение, мастер?

— Мое почтение, мастер!

Сцену, когда дед на костылях в напирающей очереди у сектора «Б» сказал «Мое почтение, мастер!», сперва заговорщическим шепотом, потом с растущим нетерпением во весь голос, суя билетеру обертку от шоколада, никто в семье не желал представлять себе в деталях. Отец, забрав деда из полицейского участка, только обронил:

— Боюсь, иначе уже нельзя: родителей придется поместить в дом престарелых! — Это «разумнее» и вообще «наилучшее решение».

Отец навел справки, поговорил с разными людьми и организовал место в Маймонидовском центре, еврейском доме престарелых, однако бабушка хотя и согласилась на дом престарелых — да пожалуйста, ей все равно не хочется ходить на Кармелитенмаркт и варить деду морковь, — предпочитала, к всеобщему удивлению, католический дом престарелых «Каритас».

— Мне что же, на старости лет питаться по-кошерному? — Бабушка.

— Питаться по-кошерному — это ведь не то что питаться по-турецки или по-гречески, слишком уж не по-нашему или слишком жирно! Кошерное вовсе не заметно, вроде как кошерное вино: если раввину по вкусу, значит, кошерное. И я тебя спрашиваю: какое вино ему не по вкусу? — Отец.

На этом этапе дискуссии занервничал и дед, который сперва тоже удивился бабушкину желанию поселиться в католическом доме престарелых:

— А как насчет моей фаршированной рыбы?

— Фаршированная рыба конечно же входит в кошерную кухню!

— Говорю тебе, Ханзи, нет! Они станут называть это ветчиной!

— Я хочу умереть в своей квартире, — сказала бабушка. — Кто будет возражать?. Хочу закрыть глаза в знакомой обстановке. Но если ты настаиваешь, чтобы мы поселились в доме престарелых, тогда «Каритас»!

Конец дебатов. И в ближайшее время, поскольку отец знал кого-то, кто в свою очередь тоже знал кого-то, для деда и бабушки нашлось место в католическом доме престарелых.

И снова, но уже по-другому: посетительный день по субботам. Только отец теперь поспешно навещал не сына, а своих родителей, которые, «к сожалению, все больше впадали в детство». Сперва он заезжал за Виктором, который ребенком в этот день всегда ждал его посещения, а теперь осваивал роль посетителя. Но усвоил Виктор при этом лишь одно: роль посетителя угнетала его ничуть не меньше, чем когда-то роль посещаемого, в обоих случаях это была черная точка в черной дыре, мгновение беспомощности в системе беспомощности, закрытое заведение.

— Ну, как ваши дела? — Викторов отец.

— Какие наши дела?

— Думаю, у вас все хорошо!

— Согласен, все хорошо. Но я old, tired and miserable. Ну сам посуди: хорошо ли сидеть тут и ждать?

— Чего ждать?

— Завтраков, обедов и ужинов! — Дед.

— И смерти! — Бабушка.

— Ну, этого ждать придется долго!

— Трапез? Ты прав, Ханзи!

— Нет, смерти!

— Тут ждать недолго! Она уж в дверь стучится!

— Что значит «стучится»?

— Как понимать твое «что значит „стучится“»?

— Вы — люди старые, но разве больные? Разве вам чего-то недостает? То-то и оно, у вас все в порядке или как? Пусть кто угодно стучится в дверь — если, по-вашему, это смерть, не открывайте, и всё. У вас же все хорошо?

— Ханзи, как ты можешь говорить, что у нас все хорошо? Нам обоим за семьдесят!

— У каждого, кто может сказать «мне за семьдесят», все хорошо. Ты предпочел бы другой вариант, когда это сказать невозможно?

— Знаешь, что бы я предпочла? — Бабушка.

— Я знаю, что бы предпочел! — Дед.

— Я знаю, ты бы предпочел чувствовать себя как молодой. Вот и спрашиваю: что молодому делать в доме престарелых?

— Ханзи, ты сам не знаешь, что говоришь.

— Как раз знаю. У вас тут сущая весна. Вечный отдых, с полным пансионом и прекрасным обслуживанием!

— Да, просто на зависть!

— Да. Я в самом деле не предрасположен к дурным чувствам, зависть не относится к числу добрых английских качеств… Но признаюсь, порой, когда киплю как в аду кромешном, когда не знаю, на каком я свете, я вправду вам завидую: живете тут спокойно и уютно…

— Ханзи! Ты так думаешь только потому, что не знаешь, на каком ты свете!

— Ладно, мы тут рассуждаем, а время идет, и нам давно пора… — уходить, убегать, уезжать, все забыть на неделю, до следующей субботы. И в дверях этой тесной, воняющей лизолом комнаты:

— Виктор, золотко. Приедешь еще?

— Да, дедушка, конечно. На следующей неделе, с папой.

— Ты еще изучаешь испанскую историю?

— Да, дедушка.

— Мое мнение на сей счет тебе известно!

— Да, дедушка!

— Вот! Держи! — Дед сунул ему в руку небольшую купюру. — Только не проматывай сразу на веселых девушек и быстрых лошадей.

— Дедушка!

— Золотко!

Вот так все было, только так она могла проявиться, горячечная любовь мужчины, Викторова отца, торопливый пинг-понг фраз, как в бульварной пьеске, на репетиции, пока режиссер, а им всегда был отец, не кричал: спасибо, вы играли превосходно, на сегодня все!