Издалека долго - [7]

— На прошлой неделе, — начал папа, — у Казанского было покушение анархистов на обер-полицмейстера фон Гредера… Праздник был кондитерский там же… конфеты раздавали… — Папа потемнел лицом и отпил чаю.

— Бомбу кинули, но она не сразу взорвалась, — монотонно сказал Мишин отец. — Полицмейстер успел за колонну кинуться. А народу много пострадало — шестьдесят человек ранило, пятерых убило. — Он потер виски. — Ребята, среди них были ваш товарищ Сеня Генинг и ваш преподаватель математики Степанов. Его друг пригласил на гуляние… Газеты писали, он Сеню и другого мальчишку собою закрыл, сразу погиб, на месте. Сеня вчера в больнице умер. А второй мальчик поправляется. Вот так.

Коля долго сидел в своей комнате, сжимая в руках пупса Висечку. Если пупс вуду был вольтом Степанова, то со смертью Виссариона Ивановича и магия ушла? Следовало ли похоронить вольта? На следующей неделе Сеню будут хоронить. Так он и не вырос, даже если профессор в Вене ему в мозгах все поправил…

Коля разревелся прямо в пупса, прижимая к лицу потрепанное, грязное сатиновое тело, чувствуя внутри клочья бумаги и острые грани пирамидки.

— Не хочу, чтобы так было, — плакал он. — Не хочу такой мир, не хочу!

«А давай его попробуем поправить? — вдруг предложил пупс и невесело рассмеялся. — Что случилось, то уже случилось, Коля. Но мы можем попытаться изменить то, что будет. Я не историк, но кое-что читал. Первым делом, думаю, надо попытаться войны не допустить. Твой отец на почте с письмами работает? Ты по-немецки пишешь? А почерк у тебя хороший? Не боишься? Записывай с моих слов, потом набело перепишешь, у отца на работе проштампуешь так, чтобы они через проверяющих охранки не проходили… Черновики сожги сразу, как отправишь. Готов? Ну, пиши:

«Любезный государь Василий Николаевич.

Вы вряд ли поверите мне сейчас, но довольно будет и возможности, что Вы это письмо запомните или сохраните, и когда через четыре года начнут разворачиваться следующие события, Вы поступите…»

Коля писал до полуночи, пока глаза не стали закрываться. Когда мама зашла и лампу забрала, достал свечку и спички, припрятанные за шкафом. Писал по-русски, писал по-английски и немецки, трети слов не понимая.

— Я отправлю все письма, — пообещал он пупсу, уже лежа в кровати и сжимая его в руке. Не знал, что пупс с ним больше не заговорит никогда, останется молчаливым свидетелем последнего года его детства, а через пять лет Висечку и вовсе утащит из его комнаты сестричка Катюша, назовет Жоржем и назначит наездником плюшевого медведя Иннокентия. Потом подарит подружке во дворе. А самому Коле станет не до того — он сдаст экзамены в Императорскую медико-хирургическую академию, будет заказывать форменную шинель, волноваться об учебе, вздыхать по хорошенькой племяннице Мишки Некрасова, с которой познакомится на выпускном балу гимназии… — Очень плохое будущее в этих письмах, — зевая, говорил Коля пупсу вуду. — Ужас просто. А если никто не поверит письмам, ничего не поменяется? Так и будет? Мне придется все это прожить?

«Да, — сказал пупс тихо. — Придется прожить, уж как получится, Коленька. Оставаясь собой, таким, каким ты хочешь быть и каким можешь гордиться. Вот я тебе почитаю свое любимое, а ты спи, спи, дорогой мой мальчик:

…и хрипло кричат им птицы, что мир останется прежним, да, останется прежним, ослепительно снежным и сомнительно нежным, мир останется лживым, мир останется вечным, может быть, постижимым, но все-таки бесконечным…»

* * *

Максим Ильич откинулся на подушки, сжимая в руке маленькую синюю пирамидку. В коробке, что Галя тогда принесла, было много хлама, он его перетряхивал и умилялся. Многих вещей он не помнил. Откуда эта ржавая машинка? Автобусный билет? Треснутый мумифицированный каштан?

Другие предметы били его током, память вспыхивала картинкой, запахом, чувством — и он будто снова заворачивал стерку в бумажку от конфеты «Тузик», чтобы надурить Витальку Сидорова, и хихикал в кулак, представляя его разочарованное лицо. Опять стоял на пляже «Артека», выиграв областную математическую олимпиаду, подбирал гладкий красный камушек, чтобы кинуть в море, но, передумав, прятал в карман, а перед отъездом в Ленинград, поступать в медицинскую академию, клал в эту самую коробку.

Максим Ильич перебирал высохшими руками свое детство — клеенчатую бирку из роддома, где ручкой было написано, что Смирнов Максим Ильич родился 16 сентября 1951 года, октябрятскую звездочку, крохотную пенопластовую Снегурочку, самолетик, два билета в кино на «Гиперболоид инженера Гарина» — он еще приглашал эту… как ее… зеленые глаза, светлые косы, родинка на шее. Трофейный термометр с фашистским орлом — дед вернулся с войны живым-здоровым.

Странного выцветшего пупса, древнего и облезлого, Максим нашел на чердаке в Вышнем Волочке. Когда прабабушка Рита умерла, деревянный дом собрались сносить, а он, десятилетний, искал в завалах хлама старинные сокровища.

Максим поднял пупса и почувствовал в его тканевом теле что-то твердое, правильной формы, с жесткими гранями.

— Галя, — позвал он, но голос сорвался, — Галя!

Дочка не услышала, тогда он сам поднялся, толкая перед собой капельницу и держась за нее, дошел до комода, взял ножницы. Подпорол боковой шов. Пупс смотрел в пространство и улыбался. Максим пошарил в кукле, достал пожелтевшие полоски бумаги — старые, с ятями и твердыми знаками. А потом выпала маленькая синяя пирамидка, вроде бы из стекла, с едва заметными значками на гранях. Легла в ладонь и засветилась в полумраке вечерней комнаты, где занавески уже пару месяцев не открывались — после операции головные боли чуть отступили, но свет глаза резал. Из пирамидки вдруг послышался четкий мальчишеский голос: «Ты в моей власти, — сказал он. — Уколю иголкой в живот — тебя возьмет и поносом скрутит. А в голову уколю — будешь мигренью маяться!»