– Да не цепляйся ты. Руку отпусти, сказал. На вот тебе удочку, держи. Я до нашего дома донесу, а дальше ты сама.
Но Даша намертво вцеплялась в дужку ведра и отчаянно мотала головой:
– Я сама! Я донесу! А то все увидят, что у тебя два ведра, а у меня ни одного…
– Ты ж не дотащишь, тяжёлое ведро-то. Уронишь, рыбы по дороге расползутся, пока их соберёшь, в грязи изгваздаются.
Аргументы были весомыми. Даша нехотя разжимала пальцы и отдавала ведро Стёпке. А взамен получала удочки. Шагала, подпрыгивая на ходу и распевая на всю улицу «Ой, мороз, моро-оз, не-е морозь меня. Не моро-озь меня-ааа, маа-ево-о коня!». Деревенские провожали её взглядами, улыбались: забавная у Негубиных девчонка. На улице жарынь-жара, а она – вот возьми её! про мороз петь удумала.
Стёпке не до улыбок: его ведро было лёгким, а Дашино оттягивало руку. И ладно бы только сегодня, а то ведь – всегда! У Степана полведра карасей, а у Даши – карп-зеркалка и пара увесистых линей. Вот и сегодня у него десяток пескарей а у Дашки сазан – огромный, килограммов на шесть. Пескарей Стёпка с досады выпустил обратно в пруд. Сазана они вытаскивали вдвоём, обмирая от сладкого ужаса и дружно вскрикивая, когда рыбина дёргалась и изгибала удилище.
– Оборвёт лесу и уйдёт, видит Бог, уйдёт, Дашка!
– Не уйдёт. Не гунди под руку. И удочку отдай, я сама…
– Сама, сама… Засамакала. Держи крепче, да отпускай слегка, когда шибко сильно тянет.
– Не учи, без тебя знаю, – огрызалась Даша.
Сазана они вытащили, измотав рыбину до усталости (и себя вместе с ней). Разделили по-братски, разрезав ножом надвое. Даша, как хозяйка удочки, взяла себе половину от головы. Степан принёс домой сазаний хвост. Мать с отцом подшучивали над ним весь вечер, не отставала от них и бабка. А заглянувшая в гости замужняя сестра и вовсе зубоскальничала, словно радуясь его неудаче. Принесли её черти. Надо матери сказать, чтобы рыбы Аньке не давала. Не за что.
– Что ж в пруду-том, полрыбины плавало, хвостом подгребало, голову искало? Эко диво!
– Она целая плавала, – объяснял Стёпка. – Вы бы видели, какой он огромный, сазанище! Сазаниха. Мы с Дарьей вдвоём еле вытянули. А икры в ней было… Вы бы видели!
– А и где она, икра-та?
– Дашка себе забрала. Это на её удочку сазан поймался, – понурив голову, признался Степан.
– Молодец девчонка! Девять лет, молоко на губах не обсохло, а нашего рыбака обрыбила. Родилась-то задохликом, Григорий сказывал, не чаяли, что выживет. И росточку в ней никакого, и голосок писклявый, а рыбалить пойдёт, дак всю семью накормит. Негубинская порода. – Митрий посмотрел на сына с жалостью. – А сам-то что же, так ничего и не поймал?
– Поймал, – стушевался Стёпка. – Пескарей пяток, гольянов ишо. Я их в пруд выпустил, пущай плавают.
– Дурень какой. Завялили бы пескарей-то, – вступила в разговор бабка. Неймётся ей.
– Вот и лови сама! И вяль сама! А ко мне не приставай! – выкрикнул Стёпка, давясь слезами. – Что вы ко мне привязались? Я что ли виноват, что у Дашки ловится, а у меня нет? Уды у нас одинакие, крючки в одном магазине куплены, червей Дашка накопала на двоих… Я, что ли, виноват?
И выбежал из избы, крепко бахнув дверью, за что отец впервые не сделал ему замечания. Виновато улыбнулся и сказал:
– Однако перегнули… Иди, мать, сазана Стёпкиного жарь. А ты, Анютка, домой вертайся. Распустила язык, до слёз довела мальчишку. А в чём он виноватый-то? Рыбацкое счастье переменчивое. Сегодня подфартит, завтра омманет. Ступай, ступай, не облизывайся. Сазана без тебя съедим, не заслужила.
Митрий тяжело поднялся, расправил затёкшие плечи и отправился на двор, утешать сына.
С того дня Стёпку не отпускала обида, грызла острыми зубами, ночами не давала спать и жаждала отмщения. Дашка, ведьмака, крупную рыбу к себе подманивает, а ему мелочь пескариную оставляет. Может, слово заветное знает или заговор какой? А с товарищем поделиться не хочет.
Сердцем Стёпка понимал, что Дашиной вины в его неудачах нет. А злость ворочалась внутри, искала выхода.
Даше он отомстил, накормив её незрелыми зелёными яблоками. Глупая девчонка поверила, что от них появляется молодецкая сила, и съела сколько смогла, морщась от кислой горечи. Вечером живот крутило и баламутило, но Даша не жаловалась: уложат в постель, будут поить горьким отваром и ругать за то, что в рот тащит всё, что найдёт. Будто её не кормят. Ничего, она потерпит. Ляжет спать, и всё пройдёт.
Наутро живот почти не болел. Довольная, Даша отправилась с девчонками на луг собирать говорушки (луговые опята). Суп из них вкусный да сладкий, батя с дедом её похвалят, назовут молодой хозяюшкой, и пообещают привезти из города подарок – за старание.
Грибов она набрала полный передник. Хвасталась перед подружками, высоко поднимая подол, чтобы не рассыпать собранное. Живот вдруг скрутило режущей болью, от которой Даша зажмурилась. По ногам потекло что-то тёплое.
– Дашка, ты никак обделалась? Девочки, смотрите! У неё по ногам течёт!
– Вот уделалась… Как домой пойдёшь теперь? Ты лопух сорви, ноги вытри.
– Ха-ха-ха! Го-го-го! Обосралась знатно!
– Дашка-обосрашка! Иди от нас подальше, от тебя воняет.
