Избранные стихотворения - [3]

О месте Хаусмена в поэзии можно говорить долго, перечисляя имена известных поэтов, восхищавшихся им и испытывавших его влияние (от Йейтса и Одена до Набокова), но проще всего сказать так: теперь стихи Хаусмена — это часть английского языка, а вершины его поэзии обязательно будут в своде лучшей мировой лирики, кем бы он ни составлялся.

Раз уж зашла речь о Набокове, необходимо отступление. Для Набокова Хаусмен — одно из пережитых влияний, важное условие в его литературной игре. В книге «Другие берега» — русском и во многом отличном от первоисточника варианте книги «Speak, Memory» — Набоков говорит о своих русских стихах кембриджского периода: «Как я ужаснулся бы, если бы тогда увидел, что сейчас вижу так ясно, — стилистическую зависимость моих русских построений от тех английских поэтов, от Марвелля до Хаусмена, которыми был заражен самый воздух моего тогдашнего быта». В английском варианте это место неузнаваемо — вместо Марвелла и Хаусмена там находятся поэты-георгианцы (очевидно, в первую очередь — неназванный Руперт Брук, которого Набоков переводил и которым восхищался). Зато в конце 13-й главы «Speak, Memory» Набоков, перечисляя немногие картины своей кембриджской жизни, оставшиеся в его памяти, упоминает рядом следующие три: «…П. М., врывающийся в мою комнату с экземпляром «Улисса», только что привезенным из Парижа; <…> Т., очень старый и немощный официант, проливающий суп на профессора Хаусмена, который тут же резко встает, как человек, Внезапно выведенный из состояния транса… Е. Харрисон (тьютор Набокова в Кембридже. — Прим. А. Кокотова), делающий мне неожиданный подарок — «Шропширского парня» — маленькую книжку стихов о молодых мужчинах и смерти».

Анекдот о супе подозрительно напоминает хрестоматийную историю об Альфреде Теннисоне, который, находясь на светском обеде, перевернул красивую тарелку, чтобы рассмотреть марку мастера, и вылил на себя всё содержимое. Возможно, что это аналог анекдота о декане в разбитом окне, выданного Себастьяном Найтом г-ну Гудмену в качестве своего кембриджского воспоминания. К слову, и Себастьян Найт — alter ego автора в набоковском романе «The Real Life of Sebastian Knight» — признается: «Я был бесконечно влюблен в страну, ставшую мне домом, <…> у меня бывали киплинговские настроения, бруковские настроения, хаусмановские настроения» (перевод А. Горянина и М. Мейлаха). В примечании к этому месту романа русский комментатор издания (Владимир Набоков. Романы. М., 1991) резонно пишет следующее: «О встречах (sic!) с Хаусменом — профессором Кембриджского университета — в обеденном зале (sic!!) колледжа и о его книге стихов Набоков вспоминает в английском варианте своей автобиографии "Память, говори"…» Думается, Набоков предвидел в будущем (пусть в отдаленном) появление такого комментария.

Вот так, пусть очень опосредованно, но всё же впервые повлиял Альфред Эдуард Хаусмен на русскую поэзию. Еще обширнее влияние Хаусмена на англоязычную часть наследия Набокова. Один из сложнейших и загадочнейших английских романов Набокова «Бледный огонь» («Pale Fire») буквально пропитан хаусменовскими мотивами. Читателю легко предположить, что Хаусмен — пятый участник цепочки взаимоотражений Набоков — Шейд — Кинбот — Градус. Вот кое-какие следы: годы жизни Хаусмена, заботливо указанные Набоковым в примечании к строке 920 поэмы Шейда, — 1859–1936, годы правления короля Земблы, поклонника Хаусмена, — 1936–1958 (разница в год — особая тема для Набокова), год смерти Шейда — 1959! И Кинбот, и Хаусмен (это стало широко известно приблизительно в то время, когда Haбоков писал свой роман) обладали ориентацией, столь часто обсуждаемой на страницах набоковской прозы. Стихи Хаусмена цитируются без упоминания автора в тексте романа, Кинбот прекрасно понимает сексуальную подоплеку знаменитого стихотворения Хаусмена «Атлету, умершему молодым», и дальнейшим примерам нет числа. «Бледный огонь» издан по-русски в двух переводах — один из них, первоначально выполненный Алексеем Цветковым, вдова Набокова отредактировала в духе своих представлений о русском языке и издала под собственным именем, второй выполнен С. Ильиным, и оба перевода сходны в том, что составить по ним представление об оригинале русский читатель пока не может.

Вернемся к Хаусмену. В 1911 году он становится профессором латинского языка Кембриджского университета; в Кембридже суждено ему прожить всю оставшуюся жизнь и там же умереть 30 апреля 1936 года, не увидев, как снова уходят на войну и снова гибнут дорогие его душе английские парни, вчера еще мальчишки. Событий, расположенных между этими двумя датами, немного: в 1922 году вышел адресованный Майклу Джексону сборник «Последние стихи», в 1931 году появилась в Германии совершенно скандальная статья-публикация «Praefando» («Непристойности»), собрание обсценных выдержек из латинских авторов. Написаны десятки статей, прочитаны десятки лекций — одну из них, быть может, важнейшую, читатель найдет в нашем издании; наконец, вышел в свет бесполезный пятитомный Марк Манилий.

Одинокий поэт словно закончил свои земные дела, ну, а то, что не закончено, оставил брату: тот и подготовил к печати посмертные сборники, о которых шла речь выше. Русские переводы Хаусмена впервые большой подборкой появились в «Антологии новой английской поэзии» (1937), однако переводы эти, как и практически все, изданные в СССР, в современном издании использовать оказалось невозможно: лишенные своей подразумеваемой тайны, стихи приобрели вульгарно-социальное звучание, да еще лишились филологической культуры автора. Лишь несколько стихотворений, переведенных поэтами-эмигрантами в 1950-е годы, оказались пригодны для переиздания.