Избранные стихотворения - [27]

Даже Шекспир, имевший сказать так много, подчас создает очаровательнейшую поэзию, не говоря ровно ничего:

Take О take those lips away

That so sweetly were forsworn,

And those eyes, the break of day,

Lights that do mislead the morn;

But my kisses bring again, bring again,

Seals of love, but seal'd in vain, seal'd in vain.[41]

Это бессмыслица, но это восхитительная поэзия. Когда Шекспир наполняет подобную поэзию мыслями — мыслями, которые стоят этой поэзии, — как, например, в

Fear no more the heat о'the sun[42]

или

О mistress mine, where are you roaming?[43]

— то эти песни — самые вершины лирики — действительно становятся более великими и трогательными, но я бы затруднился назвать их более поэтичными.

Итак, снова и снова Блейк и Шекспир сейчас и всегда дают нам либо чистую поэзию, либо поэзию со столь малым количеством примешанного смысла, что уже ничто другое, кроме поэтических эмоций, не ощущается, да и не имеет значения.

Hear the voice of the Bard,

Who present, past, and future sees;

Whose ears have heard

The Holy Word

That walk'd among the ancient trees.

Caling the lapsed soul

And weeping in the evening dew;

That might control

The starry pole,

And fallen, fallen light renew.

«О Earth, О Earth, return!

Arise from out the dewy grass;

Night in worn,

And the morn

Rises from the slumberous mass.

«Turn away no more;

Why wilt thou turn away?

The starry floor,

The watery shore

Is giv'n thee till the break of day.»[44]

Это таинственное величие было бы менее великим, будь оно менее таинственным, если бы зачатки идей, которые только здесь и есть, обрели форму и план и если бы намек сгустился в мысль.

Memory, hither come

And tune your merry notes;

And, while upon the wind

Your music floats

I'll pore upon the stream

Where sighing lovers dream,

And fish for fancies as they pass

Within the watery glass.[45]

Это не отвечает никакой реальности, «веселые ноты памяти» и всё остальное — лишь пустые фразы, а не вещи, должные быть воображенными; строфа только лишь опутывает читателя сетью бездумного наслаждения. Стихи, которые я сейчас прочту, вероятно, имели какой-то смысл для Блейка, и те, кто изучают Блейка, думают, что нашли этот смысл. Но этот смысл — разочаровывающая ерунда по сравнению с самими стихами.

My Spectre around me night and day

Like a wild beast guards my way;

My Emmanation far within

Weeps incessantly for my sin.

A fathomless and boundless deep,

There we wander, there we weep;

On the hungry craving wind

My Spectre follows thee behind.

He scents thy footsteps in the snow

Wheresoever thou dost go:

Through the wintry hail and rain

When wilt thou return again?

Dost thou not in pride and scorn

Fill with tempests all my morn,

And with jealousies and fears

Fill my pleasant nights with tears?

Seven of my sweet loves thy knife

Has bereaved of their life.

Their marble tombs I built with tears

And with cold and shuddering fears.

Seven more loves weep night and day

Round the tombs where my loves lay,

And seven more loves attend each night

Around my couch with torches bright.

And seven more loves in my bed

Crown with wine my mournful head,

Pitying and forgiving all

Thy transgressions great and small.

When wilt thou return and view

My loves, and them to life renew?

When wilt thou return and live?

When wilt thou pity as I forgive?[46]

Я не способен ясно выразить идеи, соответствующие этим великолепным стихам и отвечающие тому трепету необъяснимого волнения, который они вызывают в каких-то глубинах уже вне пределов разума. Наконец, возьмем вот эту строфу, адресованную «Обвинителю, Богу этого мира».

Tho'thou art worship'd by the names divine

Of Jesus and Jehovah, thou art still

The Son of Morn in weary Night's decline

The lost traveller's dream under the hill.[47]

Этому предназначается быть теологией, но я не могу вообразить, какой именно теологический смысл могли бы иметь эти стихи. Даже если этот смысл и есть, я не испытываю никакого желания его узнать: это чистая и самодостаточная поэзия, ни для чего другого места здесь нет.

У большинства поэтов, как я уже говорил, поэзия редко бывает чистой, без обычных сопутствующих вещей, с которыми она объединяется и уже неразличимо смешивается. Например:

Sorrow, that is not sorrow, but delight;

And miserable love, that is not pain

To hear of, for the glory that redounds

Therefrom to human kind, and what we are.[48]

Чувство, вызванное чтением этих стихов, состоит из нескольких частей, и одна из составляющих этого чувства основана на глубине и проникновенной правде выраженной здесь мысли. Или снова:

Though love repine and reason chafe,

There came a voice without reply, —"

'Tis man's perdition to be safe,

When for the truth he ought to die".[49]

Тут значительная часть вызываемых эмоций может быть приписана благородству чувства этих стихов. Но вот в этих шести простых словах Мильтона

Nymphs and shepherds, dance no more[50]

— что в них может вызывать слезы у читателя, и не только у одного? О чем здесь можно плакать?

Почему эти простые слова вызывают печаль, когда смысл их беспечен и весел? Я могу ответить только одно: потому что они — поэзия. Они находят дорогу к чему-то непонятному, скрытому в нас, к тому, что старше нынешнего устройства человеческой натуры, будучи похоже на островки болот, которые то тут, то там всё еще доживают свой век среди осушенных земель Кембриджшира.