Избранные стихи - [5]

Не ласкало, а жгло беспощадно.

Да, ты вспомнишь поэта, пусть был он суров

И  стихам  его  ты  не  внимала,

Но рычал его стих, как медвежий рев,

И рыдал, словно плач шакала.

На  бесплодных песках не растет урожай,

Об отмщении ты не забудешь,

Но о нем, о мятежном, разграбленный край,

Зерна слов собирать долго  будешь.

Уцелеет в пустыне, в пылающей мгле,

Лишь   колючая   песнь — укоризна

Чужака, — у него на отцовской земле,

Как корабль, затонула Отчизна!

1932

Перевод М. Зенкевича

СВЯТАЯ БЛУДНИЦА (Иерусалимиада)

Жрец   ночи   зажег   в   небе   звездный   узор,

Луне   приказал   нам   устроить   свиданье.

Пришла   ты,   овеяна   запахом   гор,

Гляделки   твои   источали  сиянье.

Твой  взгляд  похотливый  я  встретил   в   упор,

Сказал:   «Я   не   тот,  с   кем  разделишь   желанье...»

Отринув,   взметнула   кресты,   как   персты,

В   тоске   растрясла   животы   минаретов:

«Что,   отрок,   стыдишься   моей   наготы?

Уходишь,   блаженства   со   мной   не   отведав?

Взойдем  на   Цофим[10],  я  желаю,  чтоб  ты

Овеян   был   святостью   божьей   и   светом!

Нет,  под  фонарем

Ты  не   встретишь   любовь!

Продажная   тварь   не  пойдет   за   тобою.

Моих   переулков   грязища   и   вонь

Поспешною  вымощена  любовью.

И   в   келью   блудницы — ты,   светлый  судьбой! —

Не влезешь с  огромной своей головою.

Приблизь!

Обними меня!

Рядом приляг!

Ночь нас  заждалась.  Мы с   тобой  будем  вместе!

Познай  меня!..

Сирию всю и Ирак

С  Египтом  обшаришь — не встретишь чудесней!

На  арфах веков и на  бубнах-ветрах

Дуэт нашей страсти вспарит песнью песней!

Но  хмур   ты.   Унынье  во   взгляде   твоем.

А сколько любивших меня исступленно,

Обжегшихся плотью моей, как огнем,

Бегущих за мною со времени оно?!

Пронзи  ж  меня  страсти  тяжелым  копьем —

Святыню Давида, меня, дщерь Сиона[11]!»

Оставь.  Надоело.  Давай помолчим.

Уж  ты  так скромна, что  лишилась  рассудка.

И что ты нашла в этой тусклой ночи?

Я — суженый твой? Не по мне эта шутка.

Пройдемся  давай.   Будем   лясы   точить.

Я выложу вое о тебе, святоблудка[12]!

*  *  *

Ты?!

Тебя  воспевали,  предела   не   зная.

Струны  скрипок   гудят  долготой  проводов:

«Наша   древне-древнейшая,  свято-святая!

Как сияет  она  в  ореоле  веков!»

Все пророки тебя обряжали стихами,

Словотворцы-провидцы томились тобой,

Возлагали на голову нимб воздыханий

Музыкашки бездарные, брызжа слюной.

Ты затоплена  одами,

Как в наводненье!

Как  колючки  траншей —

Заграждения нот...

И,  звеня побрякушками,  как наважденье,

Ты трясешь свои  бедра над пальмами ног.

Вкруг  оси   своего  ненасытного   тела

Ты   вращаешь  самцов,   не   сочтя   их   числа...

Скромница,

Отвечай  мне,  какая  гетера

Ненасытней,   заносчивее  была?!

На холмах Мории[13] ты в разодранном платье

Смуглой  грудью  манила  издалека.

Из  пустынь и  морей  мотыльками на пламя

К меду плоти твоей налетали века.

Опрокинута  на  спину — ты извивалась

В  тусклом  холоде   будней,  в пылу  жарких снов.

Среди   оргий   дворцовых   тобой   похвалялись,

Напоказ выставляли на торгах рабов!

И, когда б ты цыновки свои расстелила,

Что пропитаны потом бесстыдных ночей,

Потускнел бы пред ними разгул Мессалины,

Как изюминки глаз средь сплетенья лучей!

Ты легла на дороге держав — и владели

Грешным телом твоим легионы вояк.

Твой тиран Саваоф, как хозяин борделя,

Отпускал проходимцам тебя за пятак.

О   наложница всех покорителей мира,

Кто   тебя   не  познал?   Тут   алкал   самый  цвет

Но-Амона[14], Афин, Вавилона и Рима —

Географии  древней  кровавый  букет.

Под  одним  ты пылала  в  восторге  стенаний,

А  другого   сжимала   кольцом  своих  ног...

До сих пор на  тебе  отпечатки сандалий,

И весь облик твой — это насилья итог.

Нынче в платье чужом, под чужою короной,

В шутовском парике ты сидишь... Где твой стыд?!

Не пыхти протабаченной трубкой дареной

(Сувенир   сутенеров   твоих   с   Даунинг-стрит[15]!).

*  *  *

Святыня  Давида.  Сиона  дочь.

Диадема.  Жезл.   Псалом...   И  прочь

Все  уходит.   И   только  ученый   крот,

Возможно,   что-нибудь   разберет,

Вгрызаясь в  святые,  в  гнилые! — тома...

А  ты  мне  лучше   ответь  сама:

Ты, святоблудка, пьешь не  впервые

Из родника клевет.

А  как  Давид умыкнул  Вирсавию —

Слышала  или  нет?

Ах,  ты не слыхала?  Не  знала? О,  боже!

И два удивленья во взгляде святоши...

Но   я-то,   глину   твою   раскопав,

Сыскал твоих Изевел и Ахав[16],

Что  фимиам  распутству  курили,

Затмивши  израйлев грех Самарии[17].

Глаза решимостью зажглись:

Покинуть хочешь высь,

Разрыть могильные пласты,

Ко мне пророка привести.

Не торопись! Ты  можешь все испортить.

Я помню — в  храме кровь  лилась.

Любой пророк, провозгласивший: — Против!

Был убиен тотчас!

Захарию забудешь ты едва ли,

Которого  провидцем величали.

Еще один был убиен. Конечно,

Ты помнишь, как шалил  с  тобой  господь!

Блуд  господина   бога!   Есть  в   нем  нечто,

Воспламеняющее   плоть...

Разгул взметнулся до высот,

Над переулками.  А  сверху,

Над  валом  крепостных  ворот,

К  мечети  прислонилась  церковь.

Вошел.   Безмолвье.  Светотень.

И  вот с иконы одинокой

Средь   выцветшего   мрака   стен

В   покое   девственности   строгой,

Смиренья  скорбного  полна,

Мне  улыбается   она.

...Упал на колени, воскликнул смущенно: