Избранные стихи - [2]

Александр Пэнн скончался в 1972 году в Тель-Авиве.

НОВАЯ РОДИНА

Для новой родины.

Для чуждых берегов,

Для нежных рощ, где зреют апельсины,

Как грешник, соблазнен,

Исторгнут из снегов.

Я брошен в жар пустынь, в ад шаркии, хамсина[1].

Из крови тяжб она

Возникла, как виденье.

Упорная, чужая в знойной мгле.

Какое же сложу я песнопенье

Ей, надо мной склоненной легкой тенью,

Древней всех колыбельных на земле?

Люблю ее,

Хотя она сурова,

Но дни мои влача среди тревог и мук,

Судьбу рожденья

Моего второго

Не вырву я из этих бедных рук.

Слепящий зной!

Ей в наготу худую

Лопаты и кирки врезаются, звеня.

И негодую я,

Но, видя высь седую,

Шепчу: «О, древняя, прости меня!»

Я не пришел к тебе,

Неся и щит и знамя,

Но, возмущенный дикою враждой,

Тебя — от скал

До пальм с зелеными листами —

Жалея, звал я родиной второй.

Все вижу я тебя безмолвной, терпеливой,

В палатке бедуин, набут[2] и шубрия[3]

Библейской простотой

Своей неприхотливой

Средь кактусов-ежей в пустыне молчаливой

Влекут меня блуждать в пространстве бытия.

Встречая друга, подавать я буду

Худую руку,

Говорить: «Шалом!,

Змий обольстил,

Принес я в жертву чудо,

Прельстясь поддельным золотым кольцом.

Без цели в даль твою

Гляжу я безотрадно,

Твой зной мне в горло льет расплавленную медь.

Порывы все мои

Ты душишь беспощадно

И не даешь дерзать и сметь!

Дай все, что сможешь дать:

Миг радости нежданной,

Печаль  разбитых чувств, холодную слезу, —

Я все снесу легко,

Лишь только б неустанно

С тобой встречать и бурю и грозу!

Огонь твой вечный мне

Плеснул лишь на мгновенье,

Едва коснулся он до уст моих.

Оружие мое

Взяла ты на храненье,

С холодной изморозью дум былых.

Воскресни, древняя!

Вокруг все — глухо, немо,

Лишь время гонит дни, как подъяремный скот,

Пустыня знойная,

Как динамитный демон,

Мозг из костей и кровь из жил сосет.

Еще для правды всей

Не пробил час великий,

Не стану прятаться, как хвост поджавший пес:

От немоты твоей.

Скопившей плач и крики,

Спасут лишь молнии да громы гроз.

Когда моя заря

Блеснет огнем багровым

И стрелами лучей пронзит ночную тьму,

То в сон твоих полей

Ворвусь я гимном новым

И знамя будущего подниму.

И зазвучит тогда

Победно, полнокровно

Посеянный в твоем песчаном сердце стих,

И перекликнутся

По-братски в нем любовно

Израиль,

СССР —

две родины моих.

1929

Перевод М. Зенкевича

Я НЕ ТОТ...

Я не тот, я совсем не тот,

За кого ты меня принимаешь.

Повесть новых и старых забот

Ты в глазах моих карих читаешь.

Не  вылавливай  взглядами  грусть,

Не проси рассказать все снова.

Я не тот, ну и что же, — пусть,

Принимай меня за другого.

Все равно ведь — не я, так он

Иль другой тебе все расскажет,

И на шею твою, как сон,

Желтый камень луны привяжет.

С этим камнем пойдешь ко дну.

Там все выдумки, как растенья.

Ты сорвешь под водой одну

И всплывешь русалочьей тенью.

А когда  засмеется рассвет,

Зубоскаля сквозь щели ставней,

Приплетется другой поэт

С той же песней, знакомой и давней.

Ты от каждого долю возьмешь:

В этом — плач, в этом — смех, в этом — сила,

И когда, утомившись, умрешь, —

Не узнают, кого ты любила.

Мне до этого дела нет,

Строк цветистых слагать не буду.

Ты проходишь всю  жизнь во сне,

Я — путями бессонных будней.

Разучился, влюбляясь, млеть

И в  развалинах  бредней  рыться.

На  горячей  библейской  земле

Я  поденный  батрак — не  рыцарь.

Нет звезды у меня в руке —

Я ее потерял на дороге.

Помолчи о былой тоске

И словами память не трогай.

Слов туманных покинув склеп,

Сердце новое слово чует.

И любовь для себя, как хлеб,

Заработать трудом хочу я.

Чтоб не легким пухом плыла,

А, как сокол, была крылата,

И, как глыба руды, тяжела,

И верна, как предсмертная клятва.

Я здесь не был уж целый год.

Ничего обо мне ты не знаешь.

Ведь не тот я, совсем не тот,

За кого ты меня принимаешь...

1929

Перевод автора

НОЧИ ПОД НЕБОМ

1

И вновь, как серый змей, петляет мостовая,

Подошвы   бередит   по   вечерам   она.

И вновь привычный вид:  над крышей застывая,

Блевотиной марает мир луна.

И вновь  от фонарей обманчивою  тенью

Презренье к голоду холодное ползет.

Весельем висельным у сердца в заточенье

Ускорен пульс тоски, безумный ритм. И вот

Передо  мной причал.  Дверь ляскает  свирепо,

Глотая желтую  тревогу горожан.

И вывеска кричит, как красный глаз вертепа:

«Кафе»   и  «Ресторан».

Здесь молоко рубах и пену дамских кружев

Взбивает ночь-жонглер, крича и хохоча.

Здесь гаснут головы, вися меж блюд и кружек,

И грешная душа здесь тает, как свеча.

Из  Евы брызжет смех, стекает в рот Адама,

Но медь колоколов в нем но дрожит, звеня,

Гниющей падалью усопшего  удава

Змий-искуситель лег меж этими двумя —

Труп страсти, изгнанный из райской кущи,

Благословенная, пылающая плоть,

Плоть, обреченная под нож секущий,

Как в чреве женском нежеланный плод.

Молчат бескровные скелеты, разливая

Улыбок судорожных ртуть, как письмена.

Здесь, как на плахе, голова любая

Ударом жизни с шеи снесена.

И чудится: тела сползли по водостокам,

Все лица растеклись, подобные воде,

И гаснут лампы глаз в узилище жестоком,

Коварно выданные светом темноте.

И я вхожу сюда... Я сердце сжал в ладони:

Наружу  вырвалось — огня  кровавый  ком,

И вот оно уже в  болоте страсти тонет,

Чтоб, как в чистилище, отмыться в нем.

2

Удушливого дыма след,

Как паутина, — за  плечами.

В плащ равнодушия одет,

Не весел Homo, не печален,