Избранные стихи Черниховского - [8]

Прошлое дремлет в гигантских ему иссеченных могилах.

Только в печальные ночи, когда облака торопливо

Мчатся, сшибаясь, по небу, да туч блуждают обрывки,

Лунный же лик багровеет и падает, медью сверкая, —

Мнится: былые поверья опять облекаются плотью,

Вновь пробуждаются к жизни.

Встают из курганов гиганты,

Снова взирают на землю их удивленные очи.

Голосом трав шелестящих они повествуют о прошлом...

Слушают путники шепот, и пристально смотрят, и видят

Неба нахмуренный свод, суровые, темные тучи,

Дали, немые как тайна судеб, — и невольно их сердце

Смутной сжимается болью. И крадется в сердце желанье

Бодро вскочить на коня, в бока его шпоры вонзивши,

Мчаться степным бездорожьем, все дальше, туда, где с землею

Сходятся тучи ночные. И хочется путнику громко

Крикнуть, чтоб голос его разнесся от моря до моря,

Хочется воздух пустыни наполнить возгласом диким,

Чтобы спугнуть лебедей, чтоб услышали волки в оврагах,

Чтобы зверье из нор откликнулось воем далеким,

Чтобы утешилось сердце хоть слабым признаком жизни...

Тихо тогда запевает Михайло, и песня простая,

Грустью рожденная песня сердца печаль выражает.

Прост и уныл напев, однозвучный, тягучий, нехитрый.

Так над морским побережьем, так у днепровских порогов

Чайки безрадостно кличут: за возгласом — возглас протяжный.

Отзвук безрадостной доли, отзвук печали и плача.

Так и Михайло поет; Элиокуму в самое сердце

Скорбный мотив западает. Внятны в песне мужицкой

Сердца горячего слезы; ищет выхода сердце

Силам, скопившимся в нем неприметно, подспудно и праздно.

В песне унылой излить их — вот облегченье для сердца.

Песню казацкую пел Михайло. Внимал Элиокум;

Мир непонятный и чуждый являлся душе его мирной:

Пламя, убийства и кровь... И в даль смотрел он душою,

В смену былых поколений, тех, что когда-то мелькнули

В знойных степях — и исчезли... И вспомнил хазар Элиокум,

Вспомнил потом Иудею, мужей могучих и грозных,

Вспомнил о диких конях, о панцирях, копьях и пиках...

Чуждо ему это все — но сердце сжалось невольно...

Снова мерещатся луки, и пики, и ядра баллисты,

Только уж лица другие. Те лица узнал Элиокум.

Ава девятый день[13]!.. И больнее сжимается сердце.

Блещут мечи и щиты...

                                         И стал размышлять Элиокум:

Если бы сам он был там, — то стал ли бы он защищаться?

Долго он думал об этом — и вдруг нечаянно вспомнил

Хону, поднявшего свой кулачок на Михайлу. И снова

Сам Элиокум себя вопросил: "Во младенчестве нежном

Так ли бы я ответил Михайле, как Хона ответил?

Вижу я — новый повеял ветер во стане евреев,

Новое ныне встает на нашей земле поколенье.

Вот завелись колонисты, Сион... Что ни день, то в газетах

Пишут о лекциях, банках, конгрессах..." И реб Элиокум

В сердце своем ощущает и радость, и страх, и надежду:

В мире великое что-то творится: дело святое,

Милое сердцу его — и новое, новое! Страшно

Дней наступающих этих! Кто ведает, что в них таится?..

Странно все это весьма, гадать о будущем трудно...

Ахад-Гаам, "молодые" — все странно, прекрасно и ново...

Старое? Старое — вот: уж готово склониться пред новым.

Скоро исчезнет оно... Подрыты его основанья,

Ширятся трещины, щели, — падение прошлого близко...

Только по виду все так же, как было в минувшие годы.

Так и со льдами бывало весною. Выглянет солнце,

Всюду проникнут лучи: по виду лед все такой же;

Только — ступи на него: растает, и нет его больше.

Радо грядущему солнце — но все же и прошлого жалко...

Лошади вдруг подхватили, помчались резвее. Михайло

Песню свою оборвал. Грохочут колеса повозки,

Весело оси скрипят, — и вот уж дома Билибирки.

Вот уж глядят огоньки из маленьких, узких окошек,

Путникам так и мигают их дружелюбные глазки.

С лаем по улице грязной бегут отовсюду собаки,

Полня весельем и гамом вечерний темнеющий воздух.

II

Обрезание

Вот имена сынов Билибирки, что жили в "Египте".

С женами все собрались и сели на месте почетном:

Берелэ Доне и Шмуль Буц; Берл Большой и Берл Малый;

Годл Палант, Залман Доив и Шмерл, меламед литовский;

Ривлин, из Лодзи агент; Александр Матвеич Шлимазлин;

Иоскин, тамошний фельдшер; Матисья Семен, аптекарь;

Хаим брев Сендер, раввин, толстопузый, почтенный, плечистый.

Родом он сам билибиркский, и им Билибирка гордится.

"Нашего стада телец!" — о нем говорят, похваляясь.

С ними сидит и реб Лейб, резник и кантор в "Египте".

Худ он как щепка, и мал, и хром на правую ногу.

Тут же и Лейзер, служка. И к ним присоседился прочно

Рабби Азриель Моронт, с большой бородою, весь красный.

Лет три десятка служил он в солдатах царю Николаю

Первому — и устоял в испытаньях тяжелых и многих.

Ныне же к Торе вернулся — к служению Господу Богу.

Эти четыре лица: реб Лейб, Азриель и Лейзер,

Также реб Хаим, раввин, — весьма почитаемы всеми;

Длинны одежды у них, и слово их в общине веско,

Ибо из них состоит билибиркское все духовенство.

Были два гостя еще, но ниже гораздо значеньем:

Некий Хведир Паско и с ним сумасшедшая Хивря.

Хведир — высокий, худой, и нос его башне Ливана,

Красным огнем озаренной, подобен; от выпитой браги

Красны глаза его также. Но нравом он скромен и смирен.

Он охраняет евреев жилища. В квартале еврейском

Улицей грязной и топкой ходит с собаками Хведир.

Сырка, Зузулька, Кадушка и Дамка зовутся собаки.