Избранные сочинения - [25]
XL. (116) Продолжим, судьи, — посмотрите на остальное, и станет ясно, что нельзя и вообразить беззакония, каким бы себя он не запятнал. В менее важных делах обмануть товарища — величайший позор, такой же позор, как и то, о чем только что говорилось. И справедливо — ведь разделивший дело с другим полагает, что заручился поддержкой. На чью же верность ему и рассчитывать, раз приходится расплачиваться за доверие к человеку, с которым связался? Да и вообще всего строже карать нужно за то, чего остеречься всего труднее. Мы можем не открываться чужим, но свои неизбежно видят многое более обнаженным. Как же нам стеречься товарища? Опасаясь его, мы уже нарушаем веление долга! Правы поэтому были предки, считая, что обманувшему сотоварища нет места между порядочными людьми. (117) А Тит Росций ведь не какого-то товарища по денежному предприятию обманул (что, хоть и прискорбно, но как-нибудь, думаю, выдержать можно); нет — девять самых почтенных людей, его товарищей и по должности, и по посольству, и по обязанностям, и по поручению он обвел, оплел, бросил, противникам предал, всеми обманами вероломнейше обманул; они же зла никакого не заподозрили, опасаться товарища по обязанностям не посмели, его коварства не разглядели, пустым разговорам поверили. И вот теперь из-за его козней считается, что эти почтенные люди были недостаточно осторожны и осмотрительны, а он, кто был сначала предателем — потом перебежчиком, кто сперва товарищей замыслы выдал противникам — потом в товарищество вступил с самими противниками, он еще и стращает нас, и грозится, красуясь тремя имениями — тремя дарениями за преступление. Среди таких трудов такой жизни, судьи, среди столь многочисленных мерзостей вы найдете и то злодеяние, о котором здесь суд. (118) Ведь рассуждение ваше должно быть таким: где много алчности, много наглости, много бессовестности, много вероломства в поступках, там, почитайте, среди стольких мерзостей таится и преступление. Правда, что на сей раз оно совсем не таится, и не из прочих беззаконий, числящихся за Капитоном, оно выявляется; нет, если вдруг в каком-то из них усомнятся, само преступление и послужит уликой. Что ж, судьи? Разве похоже, что этот гладиатор-наставник уже забросил свой меч? Или что его ученик чуточку уступает учителю в ремесле? Равная алчность, схожая подлость, то же бесстыдство, одинаковая наглость.
XLI. (119) И действительно, с верностью учителя вы уже познакомились, познакомьтесь теперь и со справедливостью ученика. Я уже говорил, что нашим противникам несколько раз предъявлялось требование выдать двоих рабов для допроса. И всякий раз ты, Тит Росций, отказывал. Спрашиваю тебя: «Что же, те, кто требовал, не заслуживали уваженья? Или оставлял тебя равнодушным тот, ради кого они требовали? Или само требование тебе представлялось несправедливым?» Требовали люди самые знатные, самые безупречные в нашем городе, чьи имена я уже назвал, чья жизнь настолько возвысила их в мненье народа римского, что никто не посмеет счесть какое-нибудь их слово несправедливым. Требовали ради несчастнейшего страдальца, который рад бы и сам отдаться на пытку, только бы не оставалась смерть отца нерасследованной. (120) А требование было такого свойства, что уже не было разницы — в нем отказать или признать своим преступление. Но раз это так, то я спрашиваю, по какой причине ты отказал. Когда Секста Росция убивали, эти рабы были тут же. Их самих — не мое это дело — я не обвиняю и не выгораживаю. Сопротивление ваше тому, чтоб они были выданы для допроса, — вот что в моих глазах подозрительно. Ну, а почет, в каком вы их держите, конечно, доказывает: они должны знать кое-что, для вас — проговорись они только — губительное. — «Требовать от рабов показаний о господах неправильно». — Да не о вас нужны показания — Секст Росций ведь подсудимый. И не о господах — ведь о нем расследование, а господа, по-вашему, вы. — «Рабы эти при Хрисогоне». — Охотно верю: образованность и обходительность их привлекательны для Хрисогона, так что ему захотелось к своим красавчикам, искушенным во всех усладах, во всех уменьях, присоединить и этих людей, почти что чернорабочих, америйской выучки, от деревенского домохозяина. (121) Нет, судьи, такое, разумеется, невозможно. Невозможно представить себе, чтобы Хрисогону полюбилась их образованность и воспитанность, или чтобы он, хозяйствуя, оценил их усердие и надежность. Что-то тут есть, что утаивается, но, чем старательнее прикрывается и хоронится, тем сильней выступает и обнаруживается.
XLII. (122) Так что же? Собственное ли злодеяние хочет скрыть Хрисогон, не желая, чтобы этих рабов допросили? Нет, судьи, не о всяком всякое скажешь. Я-то не подозреваю ничего такого за Хрисогоном, и не сейчас только мне об этом вздумалось заговорить. Помните, начиная защиту, я так расчленил свой предмет: сперва — по поводу обвинения, каковое обосновать целиком предоставлено было Эруцию; затем — о дерзости, каковая досталась на долю Росциям. Что мы ни встретим по части злодейств, преступлений, убийств, все должно считаться их делом. А о чрезмерном влиянии и могуществе Хрисогона я говорю, что оно против нас в этом деле, что оно никак не может быть выносимо, что нами, облеченными властью, оно должно быть не поколеблено только — еще и покарано. (123) Но сужу я так: кто хочет, чтобы были допрошены люди, заведомо присутствовавшие при убийстве, тот хочет, чтобы истина обнаружилась; кто в этом отказывает, тот — пусть не решается словом — делом самим сознается в собственном злодеянии. Уже с самого начала я, судьи, сказал, что о преступлении этих людей не хочу говорить больше, чем требует дело, чем вынуждает необходимость. Ибо много подробностей можно добавить, и о каждой из них говорить, приводя много доводов. Но что я делаю без охоты и из необходимости, того не могу делать долго и со старанием. Мимо чего невозможно было пройти, того я, судьи, слегка коснулся, а что до подозрений, о которых, начав говорить, пришлось бы рассуждать очень долго, их я препоручаю вашему уму и догадливости.
Дилогия «О старости» и «О дружбе» и три книги «Об обязанностях» Цицерона – развернутая программа создания мудрого государства, сопоставимая с «Государством» Платона. Цицерон всегда был реалистичен в своих рассуждениях, при этом приводил множество примеров, трогающих душу каждого римлянина. Умение переходить от философских обобщений к историческим урокам, доброжелательный тон, остроумие и драматизм, опыт решения конфликтов и анализ сложных ситуаций делают наследие Цицерона востребованным и в наши дни.
Марк Туллий Цицерон – блестящий оратор и политик, современник Гая Юлия Цезаря, заставший крах республиканских институтов Рима. Философия и риторика в его понимании были неразрывно связаны – философия объясняла, почему гражданин должен быть добродетельным, а риторика показывала, что даже один гражданин может стать убедительным для всех сограждан. В новую книгу серии «Популярная философия с иллюстрациями» вошли отрывки из риторических трудов Цицерона, показывающие, какими качествами должен обладать оратор, а также фрагменты из политических сочинений, в которых раскрывается природа государства и законов.
В этот сборник вошло большинство из чисто философских (без примеси политики) трактатов Цицерона, тексты которых, по счастью для нас, сохранились целиком или с совсем небольшими пропусками. Написанные в традиционной для Античности форме диалогов или собраний писем (условным «адресатом» которых в данном случае является сын Цицерона Марк), они в полной мере выражают несгибаемые, почти пуританские морально-этические принципы автора — первого в плеяде великих гениев римской стоической традиции, продолжившей и во многом изменившей стоицизм греческий.
«Тускуланские беседы» – философский труд древнеримского оратора и философа Марка Туллия Цицерона об этике. Трактат посвящен Марку Бруту и включает пять книг, написанных в форме воображаемых диалогов между учителем и учеником. Благодаря ораторскому дару выходец из простой семьи Марк Туллий Цицерон стал знаменитым философом, политическим деятелем и играл ключевую роль в политической жизни Рима. После себя он оставил большое литературное наследие. «Тускуланские беседы» считаются одним «из самых прекрасных и влиятельных» произведений.
В книге представлены переводы фрагментов сочинений, речей и писем древнеримского оратора, философа и политика Марка Туллия Цицерона. Его оригинальные идеи о путях и способах воспитания соотечественников оказали существенное влияние на развитие западной педагогической традиции.В книгу включен обширный педагогический комментарий, объясняющий термины и вводящий содержание отобранных фрагментов в контекст философско-педагогических построений Цицерона. Комментарий разделен на вступительную и заключительную статьи, а также постраничные сноски и статьи, предваряющие каждый из разделов и кратко характеризующие композиционную структуру текстов Цицерона.Работа составителей над данной книгой поддержана грантом Российского гуманитарного научного фонда 16-06-00004а.
Годы рождения и смерти Авла Корнелия Цельса, римского ученого-энциклопедиста и врача, точно не установлены. Сопоставляя однако упоминания о нем многих римских писателей, приходят к выводу, что Цельс жил в конце I века до н. э. и в первой половине I века н. э. Общепризнанным является мнение, что время жизни Цельса следует отнести к правлению императоров Августа (27 г. до н. э. - 14 г. н. э.) и Тиберия (14-37 гг. н. э.). Называют (также предположительно) и более точные даты: 25-30 гг. до н. э. - 45-50 гг. н. э. Возможно, что Цельс дожил до времени правления Нерона (54-68 гг.
Апология, которую афинский философ Аристид держал пред императором Адрианом (Императору Титу Адриану Антонину, Августу и Пию, Маркиана Аристида, философа из Афин).Перевод сделан А. Покровским с греческой версии Апологии.
Эта книга могла бы по праву называться "лирикой Древнего Рима". Действительно, она включает все лучшее, что создано поэтами Рима в этом жанре. Бурный, не знающий удержу ни в любви, ни в ненависти Катулл, мечтательный Тибулл, темпераментный, остроумный Проперций до наших дней смогли сохранить редкое поэтическое обаяние. Их произведения впервые издаются на русском языке в столь полном объеме.
В книге рассказывается история главного героя, который сталкивается с различными проблемами и препятствиями на протяжении всего своего путешествия. По пути он встречает множество второстепенных персонажей, которые играют важные роли в истории. Благодаря опыту главного героя книга исследует такие темы, как любовь, потеря, надежда и стойкость. По мере того, как главный герой преодолевает свои трудности, он усваивает ценные уроки жизни и растет как личность.
В книге рассказывается история главного героя, который сталкивается с различными проблемами и препятствиями на протяжении всего своего путешествия. По пути он встречает множество второстепенных персонажей, которые играют важные роли в истории. Благодаря опыту главного героя книга исследует такие темы, как любовь, потеря, надежда и стойкость. По мере того, как главный герой преодолевает свои трудности, он усваивает ценные уроки жизни и растет как личность.
Анакреонт. Род. ок. 570 г. в городе Теосе на малоазийском побережье. Ок. 545 г., когда его родина была захвачена персами, переселился с группой своих соотечественников на южное побережье Фракии. Жил при дворе Поликрата на Самосе и при дворе Гиппарха, сына Писистрата, в Афинах. Дожил до глубокой старости. Его сочинения были изданы александрийским филологом Аристархом, вероятно, в пяти книгах.Фрагменты Анакреонта переведены В.Вересаевым (2, 22, 27, 31, 32, 45, 54, 5658, 63, 65, 66, 69), Я.Голосовкером (49, 74), С.Лурье (33, 46), Л.Меем (3, 14, 24, 35), С.Ошеровым (60, 67), А.Париным (21, 26), Г.Церетели (1, 8, 13, 20, 25, 30), В.Ярхо (4–7, 9-12, 15–19, 23, 28, 29, 34, 36–14, 47, 48, 50–53, 55, 59 61, 62, 64, 68, 70–73, 75–83).
В этой книге Платон, один из крупнейших философов-идеалистов, представлен прежде всего как художник, мастер греческой прозы. Каждый из его диалогов — это не только философский спор, столкновение умов и мнений, но и драматическая сцена, конфликт живых людей, наделенных своим характером и мировоззрением. Благодаря яркости изображения человеческих характеров, драматической напряженности, богатству, фантазии, диалоги Платона занимают почетное место не только в истории философии, но и в художественном наследии античного мира.
В однотомник выдающегося древнегреческого мыслителя Плутарха (46-120 гг. н. э.) вошли его трактаты, освещающие морально-этические вопросы — «Наставления о государственных делах», «О подавлении гнева», «О сребролюбии», «О любопытстве» и другие, а также некоторые из «Сравнительных жизнеописаний»: «Агесилай и Помпей», «Александр и Цезарь», «Демосфен и Цицерон».
Эсхила недаром называют «отцом трагедии». Именно в его творчестве этот рожденный в Древней Греции литературный жанр обрел те свойства, которые обеспечили ему долгую жизнь в веках. Монументальность характеров, становящихся от трагедии к трагедии все более индивидуальными, грандиозный масштаб, который приобретают мифические и исторические события в каждом произведении Эсхила, высокий нравственный и гражданский пафос — все эти черты драматургии великого афинского поэта способствовали окончательному утверждению драмы как ведущего жанра греческой литературы в пору ее наивысшего расцвета.
