Избранные рассказы - [15]

Мы разговаривали, накрывшись пологами от москитов. Черный жужжащий рой висел над нами.

Но Фиденсио не становилось лучше, и когда у Мартинеса не осталось больше ни единой капсулы хинина, он сказал, положив руку на плечо больного:

— Придется тебе топать отсюда…

Желтые глаза Фиденсио впились в него.

— Разве я жалуюсь?

Мартинес попытался улыбнуться:

— Ладно, сам скажешь.

Они посмотрели друг другу в глаза. Я сидел по Другую сторону очага и глядел на них. Иногда дым стлался понизу и скрывал их от меня. Но вдруг вдали прозвучал фотуто[12] Андреса. Значит, время завтрака, а еды-то всего и было что кусочек жареного сала, зажатый между двух половинок пресной лепешки. В большой консервной банке была налита солоноватая вода; банку мы ставили посредине ранчо. Значит, уже девять. Андрес был нашими часами. Фотуто еще только замолк, а мы уже шли по тропе. Впереди Мартинес, потом Канарец, за ним Фиденсио, последним шел я. Мы ступали прямо по воде, с трудом вытягивая ноги из вязкой тины.

Все случилось, как я предчувствовал. «Фиденсио шатает, будто пьяного», — подумал я, хоть агуардьенте[13] мы с собою не брали: в то утро мы отправились в путь с твердым намерением присмотреть яны для закладки, которая должна пойти только нам пятерым. И вдруг Фиденсио упал ничком. Я бросился к нему и подхватил его под мышки. Подбежал Мартинес. Все лицо у Фиденсио было в грязи, мы обтерли ему бороду, промыли глаза. Он дышал тяжело, но не стонал.

Когда мы перенесли его в ранчо и приступ стал утихать, Мартинес сказал:

— Завтра Антонио возьмет тебя с собой.

Фиденсио не проронил ни слова, он повернулся на бок, сплюнул и посмотрел куда-то вдаль, поверх мангровых зарослей. По правде сказать, Фиденсио ненавидел эту чащу, но у него было трое внуков-сирот, и их надо было кормить.

На носилках мы донесли Фиденсио до плота. Теперь предстояло подняться вверх по каналу. Мы все, и Фиденсио тоже, знали канал как свои пять пальцев. На протяжении полукилометра он сохранял одну и ту же глубину не больше метра и ширину в полторы вары. Да как нам было не знать, когда мы проложили его своими руками!

Орудовать шестом пришлось мне, но время от времени я все же разговаривал с Фиденсио.

— Мартинес сохранит за тобой твою долю.

— Вместо меня возьмут другого.

— Ладно, пусть другой, да только на половинном заработке.

Фиденсио улыбнулся, и было странно видеть эту улыбку на его восковом лице. Лихорадка продолжала трясти беднягу, словно погремушку. Пекло как в аду, стали появляться москиты. Два часа я работал шестом, пот, размывая сажу, струйкой стекал по моей груди до самого пупа. Наконец мы вышли в море и, отыскав причал, пристали к берегу. Первым нас встретил Эрнесто, за ним появилась и его жена. Он — толстый, она — худая, высокая.

— Раненый? — спросил Эрнесто.

— Лихорадка, — ответил я.

— Несите его, у меня есть свежие лимоны, — сказала жена Эрнесто, и мы потащили больного в лавчонку.

Около двух часов дня в море показалась «Амалия». Это было ветхое парусное суденышко. На малейшей волне оно скрипело, словно дверь на несмазанных петлях. «Амалия» принадлежала хозяину участка и была единственным средством сообщения с портом. Случись тебе привезти на берег тяжело раненного товарища сразу после отплытия «Амалии», лучше уж пусти ему пулю в лоб, если ты настоящий друг.

«Амалия» причалила, и я отошел с капитаном в сторону, — мне не хотелось говорить при Фиденсио.

— Со следующим рейсом привези какого-нибудь парня.

Он кивнул головой.

— Но придется найти такого, кто согласится на половину заработка, — добавил я.

— Ладно.

— Поищи парня покрепче. Неженок нам не надо.

Я смотрел, как увозят Фиденсио, который проработал на участке Кайо тридцать лет.

Потом вернулся на плот и, войдя в канал, снова взялся за шест.

Выло начало июля, а это значило, что в ближайшие три месяца нам предстоит сущее мучение. Появится табано — мелкий слепень, который жалит только в уши. Он вылетает из зарослей, поднимается до уровня шеи, подбирается к ушам и искусывает их так, что они превращаются в багровые пузыри. Еще страшнее были кораси, которые заставляли нас натягивать двойную москитную сетку. Они, словно шпагу, вонзают в тело длинное жало. Бывает, двадцать — сорок кораси лениво опустятся на руку, повыше локтя, тут-то их и надо стряхнуть одним махом. Кто этого не знает, тот кровью истечет, будто у него глубокая рана. В эту минуту хочется взвыть от боли, ударить кого-нибудь или пусть бы тебя ударили, все равно чем — рукой или топором. Ярость не утихает, хотя бы ты раздавил десятки этих тварей на лбу и на руках. Случалось, мы не выдерживали. Однажды бросили сложенный костер, который дал бы нам пятьсот мешков угля, и, забравшись по шею в болото, смотрели, как гибнет то, что мы добрый месяц рубили, таскали, складывали, — все горело ярким пламенем. Увязая ногами в тине, мы стояли по самый подбородок в воде, а над нами плотным облаком, таким плотным, что хоть ножом его режь, кружились кораси. Горько было видеть, как сгорает то, что досталось нам такой дорогой ценой. Но тогда мы только начали заниматься выжигом угля и были еще неженками. Теперь дело другое. За полгода нас раз по девять трепала лихорадка.