Избранные рассказы - [103]

И Дамасо заботится о Контино, присматривает за ним — в его-то годы да когда кругом ни одной живой души, всякое может случиться. В шестьдесят лет у каждого костлявая уж на пороге топчется, в дверь украдкой заглядывает. И вот однажды ехал он и наткнулся на Контино, тот лежит без памяти ничком и тяжело дышит. Одному Дамасо известно, как добрался он с кумом до Тринидада, до больницы, и как его потом выходил, и как домой привез, — все боялся растрясти, получше усаживал на хребте работяги мула.

Брат прервал рассказ, и до меня донеслись привычные шорохи: среди камней бежала вода, ветер шелестел листьями.

— Чего греха таить, — продолжал он, — жили они тихо и новостей никаких не слыхивали, знай себе работали да нужду терпели. Ясное дело, невдомек им было, что жизнь вокруг пошла другим чередом. И когда долетел до них слух, какие-то люди уже карабкались по горам. Блуждали поначалу не разбирая дороги. Шли ночью, старались даже луне на глаза не попадаться. А после пообвыклись, стали оружие и лекарства в горы носить… И вот ведь странная штука — кругом такое делается, но Дамасо слушает Контино и помалкивает. «Сказывают, будто в Маяри-Арриба, да еще недалеко от Пальмы, и даже в самом Сантьяго видели повешенных. А из Гаваны один парень приехал — так на нем места живого нет, всего измордовали. Что ты на это скажешь, куманек?» Дамасо уставится себе на руки и даже глаз не поднимает: «Пустое болтают, Контино, чего только люди не придумают».

После таких слов Контино себе места по ночам не находит, мается — совсем его куманек бездушный стал. И словом не обмолвится, а сомнения проклятые, будто шипы, все сердце ему искололи. И вот однажды выбирал Контино поутру уголь из костра и, когда глянул с горы вниз, сквозь деревья увидел, как мулов Дамасо уводят солдаты сельской жандармерии. Бросился прямиком к другу и сразу все как есть узнал. «Давно уже носит он им кофе, — в слезах призналась жена, — да что там кофе: бумаги тайные и даже патроны». — «С каких пор, кума?» — «Как это началось, так и носит, Контино. Теперь вот солдаты пришли его убить, а он палить по ним стал да и ушел к бородачам».

И Контино в душе застыдился: «Ну, что ты на это скажешь?» В общем, спустился он с гор, проводил куму с ребятишками и опять остался один со своим углем, только издали поглядывал на сожженный дом кума.

Что теперь было делать Контино? Как ты думаешь? Ведь еще когда Дамасо его из больницы привез, не под силу ему стало возиться с тяжелыми бревнами и подолгу просиживать у большого костра в едком дыму. Никуда не денешься — приходилось рубить кустарник, ветки, лишь бы горело быстрее. Дамасо, правда, после того случая поставил для друга сарайчик у кофейных деревьев. Был он теперь под боком, пособить мог, если что, но Контино, поблагодарив, от помощи отказался. Договорились они все же, что и для угля найдется у Дамасо в поклаже место — можно будет возить на продажу заодно с его кофе. Только сейчас-то что делать в лесу одному, без друга и его мулов? А годы все бегут — вот ему уже и шестьдесят пять стукнуло. Да, старость не радость! Костлявая вон совсем обнаглела: не таится, дверь распахнула настежь, зайти, никак, собирается. Нет, пора взяться за ум и одно из двух — или спуститься с гор, или уйти к куманьку и бородачам воевать. Но ведь Дамасо так и не открыл ему свою тайну — думал, поди, что Контино будет в партизанском отряде обузой. Пожалуй, лучше все же сойти вниз, а их с кумом житье в горах, может, когда и припомнится вместе с теми байками, в которые сам не очень веришь.

Два голубя, как две стрелы, пронзили небо, и брат замолчал, провожая их взглядом; я снова прислушался к шуму: вверху — ветер, внизу — бегущая вода.

— В путь он вышел на рассвете, навстречу солнцу. Взглянул, как майоран и медовка пробиваются на пепелище, стиснул зубы и зашагал вниз по тропе.

Никто толком и не знает, когда это случилось, может, около полудня, может, часа в два, да только загородили ему дорогу: «Дамасо, стой, скотина!» Видишь, как оно обернулось — приняли Контино за другого, за куманька его. И еще такой крик подняли! Рассказывают, остановился он, поднял голову и принялся разглядывать солдат — то на одного посмотрит, то на другого. Потом снял с плеча котомку и бросил ее в сторону. Только на солдат он не просто глазел, а все пересчитывал их и приговаривал: «Пусть хоть эти пятнадцать думают, будто поймали моего кума». Теперь скажи-ка, что бы ты сам решил, если останавливаешь человека, называешь его по имени и он стоит спокойно, не отпирается? Мог ведь Контино сказать — он это, а вовсе не кум его. Разве не так? Мог-то мог, да не захотел. И, верно, не прошел еще у него страх, как почувствовал он на шее петлю. Но в эту минуту, должно быть, сказал себе: закрой глаза и не трусь. Потом, может, в ушах его отозвалась песня далекого погонщика мулов.

1979.

Угли (Перевод В. Капанадзе)

Рассказывать очень трудно.

Не потому, что прошли годы.

Просто некоторые события минувших

дней обладают коварным свойством смещаться,

сдвигаться в ту или иную сторону.

Жоан Гимараэнс Роза[37]

Ему было давно за шестьдесят, и он медленно умирал.