Избранные работы по истории культуры - [110]

. Этот век рождал такую, например, поэзию:

Долой ему башку! Когда б башка

Альбиния вослед долой слетела![896] —

или:

Я отомстить тогда поклялся, дав обет,

Трофеев тьму отдать, сумею или нет.

А если повезет воспламенить тебя,

Рад буду то питать, питало б что меня[897].

Это был век, когда даже Пил мог заставить Венеру говорить Парису, описывая Елену:

Девчонка хороша, цветочек потаскушка,

Ты порезвишься вдоволь с хохотушкой[898], —

прочтя эти строки, можно лишь воскликнуть:

«Нет, не ради нее двинулась в путь тысяча кораблей!».{899}

Сам Спенсер, конечно, одно из главных действующих лиц той поры, когда наша поэзия опомнилась от этого шутовства. Но точно так же, как Вордсворт до конца сохранил много реликтов того поэтического языка, против которого бунтовал, Спенсер склонен то и дело вываливать на нас «огромные массы отвратительно сгрудившихся слов». Избыточные аллитерации — болезнь его века, как и стремление бросать подлинно поэтическое описание ради хвалебного или осуждающего эпитета. Такие слова, как «ужасающий», «славный», «отвратительный», «прекрасный», «скверный» (что это, как не отказ от прямой обязанности поэта?), слишком обычны для него. И даже когда как поэт он на высоте, достоинства его стихов не всегда таковы, к каким подготавливает нас критическая традиция, чересчур опрометчиво обобщающая чертог Сна и приют Наслаждения. Запустим еще раз наудачу руку в мешок:

Ничто под небесами не пленяло

Людские чувства так, ума способность,

Как искус красоты, что заставляла

Могучих рыцарей унять суровость,

И руки их вдруг чувствовали робость;

Во власти глаз, что сердце похищают,

В цепях златых кудрей, что покоряют[900].

Лицо его являло, как смятенно

Гоняет сердце по сосудам кровь[901].

Когда же ночи собственный Глашатай,

Тот, что Петра в паденьи остерег…[902]

Все это, безусловно, поэзия, но гораздо более беспокойная и мужественная — более сухой букет, более крепкое вино, — нежели то, к чему приучен нынешний читатель. В этих условиях более примечательны те отрывки, где меткость выражения зависит от умышленного приближения к языку прозы. Вот, например, рассказ об амазонке Радигунде:

Тех рыцарей, что силой победить

Иль хитростью сумела, унижала.

Содрав доспех, чтоб больше посрамить,

Их в женскую одежду обряжала,

Да за еду работать заставляла,

Прясть, шить, чесать, стирать и выжимать…[903]

Несколько строф спустя та же самая амазонка, посылая своих послов к Артегалу, которого собирается победить на следующий день, чтобы он потом стирал и выжимал (что за удивительный подбор слов!), приказывает им:

взяв с собой вина, устройте пир,

Его попотчуйте — уж он поголодает[904].

Из этого рассуждения, надеюсь, стало ясно, в каком смысле Спенсер — поэт поэтов. Он зовется так на основании исторического факта, что почти все поэты очень его любили. А отсюда следует важный вывод: поэты, когда читают стихи, не требуют от них особенной «поэтичности». Может быть, это одно из требований, отличающих прозаического читателя, втайне подозревающего, что поэзия по сути своей бессмысленна, и думающего, что, понимая хоть что‑то, он, пожалуй, постиг все. Точно так же человек, ничуть не любящий детей, вымученно сюсюкает, разговаривая с ними; и никто не имеет более выспренних представлений о благовоспитанности, чем на время раскаявшийся хам. Но все это общие места. Что до самого Спенсера, для подготовки к нашему исследованию («Что мешает, смеясь, учить истине?»{905}) было бы очень полезно составить два списка эпитетов в духе Рабле. Первый будет выглядеть примерно так:

нежный Спенсер; ренессансный Спенсер; сладостный Спенсер; куртуазный Спенсер; итальянский Спенсер; декоративный Спенсер.

Для второго я предложил бы:

английский Спенсер; протестантский Спенсер; крестьянский Спенсер; мужественный Спенсер; церковный Спенсер; домашний Спенсер; скуповатый Спенсер; честный Спенсер.

Сказанное до сих пор могло убедить читателя, что второй из этих списков настолько же справедлив, как первый, и Спенсер — учитель Мильтона в гораздо более глубоком смысле, чем мы предполагали. О его величии свидетельствует то, что ему удалось заслужить эпитеты из обоих списков.

III

Рассматривая «Королеву фей» как сознательно аллегорическую поэму, я полностью оставлю в стороне аллегорию политическую. Я недостаточно хороший историк, чтобы разобраться в ней; и мои исследовательские принципы не позволяют мне даже посягать на это. Вводя политическую аллегорию, Спенсер, без сомнения, стремился придать своей поэме злободневную привлекательность. Время не прощает подобных уступок «блеску настоящего», и то, что несколько десятков лет было приманкой для непоэтически настроенной публики, остается камнем преткновения для тех, кого интересует поэзия. Актуальные намеки в «Королеве фей» сегодня могут заинтересовать исследователя главным образом в той мере, в какой они объясняют, почему некоторые дурные отрывки столь дурны; но поскольку это не делает их лучше — ведь объясняя повод, не объяснишь причину, — мы не много потеряем, если не будем тратить на это время. Меня интересует аллегория нравственная или философская.

Что до аллегории философской, современного читателя надо бы немного подбодрить. Он слышал, что не стоит отыскивать