Избранные произведения - [88]

— Он такой красивый…

Говори, говори, хочешь, я тебе помогу?

— Да, Мими! Лучший из нас. Самый красивый, настоящий мужчина…

Ты еще не понимаешь, дурочка, к чему я клоню, ты уже простила ему, полководцу любви, резкие слова, что он тогда произнес со своей неизменной улыбкой, ведь он не был карающим ангелом, архангелом-мстителем, он был братом, поднявшим руку на своих братьев, и ему не хотелось, чтобы женщина расстилала перед ним шкуры диких зверей, потому что он не ожесточился душой и никогда не участвовал в зверских казнях «в назидание» и не выполнял таких поручений. Скажи, Маниньо, когда ты успел столькому научиться? Как ты догадался, едва распознав ее сдержанную, многолетнюю страсть, неутоленную из-за гибели жениха, что платить тебе придется собственной кровью?

— Я не торгую собой, как проститутка.

Тебе пришлось заплатить собственной кровью, а ты этого не хотел, война не была для тебя мщением. Он совершил ошибку, отправившись воевать против своих братьев — кто в этом сомневается? — но война никогда не была для него мщением. Скорее формой искупления вины. Законным и неподкупным служением чуждому делу. Самоубийством при защите чужих интересов. А ты, Мими, все еще не понимаешь, к чему я клоню, и продолжаешь оскорблять мои чувства, бить по нервам, и слезы мои мгновенно высохли, едва я догадался, о чем ты думаешь, ты этого не говоришь словами, но всхлипывания и слезы передают твои мысли вполне определенно: «О, если бы я могла лечь с ним сейчас, даже с мертвым, если бы я только могла лечь с ним, который стольких убил, если бы я только могла…»

Видишь, как я помог тебе, Мими, видишь, ты уже улыбаешься, хотя и продолжаешь стенать, разыгрывая непристойную комедию. Вот тебе, получи, сестра, последнюю помощь, неужели ты и теперь ничего не поймешь?

— Совсем голый он был бы еще красивей, правда, Мими?

В ответ раздается лишь негодующее «Ах!», короткие гудки, вот и все, я свободен, слезы снова текут у меня по лицу, надо поскорее разыскать Пайзиньо, мелькает в голове, — мне необходимо увидеть живого Маниньо, увидеть его глаза — у моего сводного брата, крестника старого Пауло, глаза Маниньо.

Море.

Слезы текут в море. Слезы устремляются в море, переполняя реки. С незапамятных времен стекаются в него слезы, целые реки слез, и сейчас текут в море слезы. Слезы. От человека зависит, что они такое — просто выделения слезных желез или стремление облегчить душу. А от кого зависит дискриминация? Я стараюсь не плакать — раз я не проливаю слез, узнав о смерти других, зачем проливать их по тебе? Если мой плач не оживит тебя, к чему плакать? А если он тебя оживит, тем более незачем. Море. Я никогда не думал, что в море, омывающем бухту нашей родной Луанды, столько слез. Ведь уже много веков они спускаются по течению Кванзы и других полноводных рек и морские волны уносят их вдаль и вновь прибивают к берегу, из них и возникли острова Луанда или Муссуло, и мы слышим теперь голос моря в слезах Кибиаки.

Я гляжу на город со смотровой площадки, которой уже не существует, кажется, она была где-то там, внизу, направо или налево, или только направо должны поворачивать автомобили, повинуясь жезлу полицейского, который регулирует уличное движение, дверцы такси открываются и закрываются, это похороны моего брата, а меня на кладбище нет, да и его тоже, вы, кретины, тупоголовое офицерье, захороните пустой гроб, потому что все мы здесь, в пещере Макокаложи, на восьмиметровой глубине, в самом чреве земли, — видите, как даже в этом вы жадны и мелочны до глупости? Такому человеку, как Маниньо, могилой должна служить вся земля, все море, все реки, а не семь пядей или чуть побольше под землей, уж лучше бы его разорвала в клочья противотанковая мина и мириады его клеток, медленно умирая в воздухе, опустились бы над кофейной плантацией в цвету, поливая ее кровью — последним даром Маниньо нашей родине, ангольской земле. И так же медленно, почти незаметно, поднялся со дна пещеры, от влажной глины, белый туман, предвечерняя роса касимбо, и, устремясь вверх к голубому небу, мало-помалу вытеснил теплый воздух, занял все пространство и, точно похожее на смерть привидение, загородил нам выход. Вот видите? А теперь помолчите, у нас, полководцев всех пустырей и помоек квартала Бенго, владельцев богатств и страха Макокаложи, уже есть могила восьмиметровой глубины, диаметром четыре метра, и мы плевать хотели на вашу жалкую плантацию трупов, куда вы намерены посеять моего брата Маниньо. И еще есть самый сильный страх, помноженный на четверых, и волны вдали глухо ударяются о берег, где Кибиака хотел поставить свои куканы для рыбы, но я запротестовал, а ветер на закате утих, Кибиака громко плачет, мы все молчим.

— Как же мы отсюда выберемся, как же мы отсюда уйдем?..

Мы погребены заживо, замурованы в пещере, среди колючих кассунейр белеют кости, мы обнаружили человеческий скелет, оскаленный череп смеется над нами, и на истлевшем теле — все, что осталось от человека: еще можно разглядеть лохмотья синей куртки, белый парадный мундир на еще не тронутом тлением теле прапорщика, и нам страшно — ведь это не зеленая ящерица, не змея, не маменькины сынки из Голубого квартала Ингомботы, не хищная рыба, не акула, не тяжелая рука моего отца и не указка учителя со Симеао, даже не оборотень или чудовище из историй дедушки Нгонго, это человеческий скелет, на нем еще сохранились остатки одежды — комбинезона и куртки из грубой синей материи, какие обычно носят рабочие, — а череп скалит зубы, и мы даже не можем определить, белым был этот человек или черным, мы не антропологи, нас четверо, перепуганных и повесивших носы ребят из Макулузу, в эту минуту мы словно увидели себя изнутри. И холодный туман отгораживает нас от всего мира. Неожиданно Кибиака перестает плакать и садится на землю, в руках у меня окровавленная глина с цветами мупинейры, мне все еще слышатся слова знахарей-колдунов, произнесенные Пайзиньо, а Кибиака — кто бы мог подумать, что сам страх порождает храбрость, — Кибиака, приземистый капитан нашего царства, только что громко плакавший от страха, вскочил на ноги и воскликнул: