Избранные произведения - [49]

Перевод А. Богдановского.

МЫ ИЗ МАКУЛУЗУ

…Незачем оглядываться туда, откуда мы пришли. Настало время выбирать, куда идти дальше.

Из народной сказки

José Luandino Vieira

NÓS, OS DO MAKULUSU

Lisboa, 1975

© Sá da Costa, Lisboa, 1975

Все было просто, просто, как выстрел из ружья: он воевал, был прапорщиком, пуля настигла его, и он упал замертво — кровь Маниньо обагрила землю. Он погиб не на поле боя, его подстрелили из засады, и ему было горько — я в этом не сомневаюсь, — что приходится умирать так нелепо, от случайного выстрела. Как это он говорил? «Безмятежно жиреющей курице и невдомек, что сегодня воскресенье». И вот он сам оказался курицей, глупой курицей… У него была мания — стать героем, он воображал себя великим полководцем, и в этом моя вина, я дал ему почитать «Историю войн государства Ангола» Антонио Кадорнеги, чтобы посмотреть, сумеет ли он в ней разобраться, а получилось так, что он дал мне урок, мне следовало быть на его месте, потому что он был лучше всех нас, и вот сегодня мы его отпеваем в церкви. Четверо несут гроб, и, поскольку все мы очень разные — и по росту, и по походке, и по обуревающим нас чувствам, гроб колышется, точно лодка на волнах в открытом море, и Маниньо, наверное, укачало, вот именно, укачало, как было в тот день, когда я сказал ему:

— Трус!

Он только засмеялся в ответ, словно солнце проглянуло из-за туч, и смуглое лицо Рут, стоявшей возле него, тоже засветилось улыбкой. Если бы ты не была почти что моей невесткой — теперь тебе уже никогда ею не быть, — если бы ты не была мулаткой, я бы подзадорил тебя, твой смех разгорался бы, как костер, пока ты сама не погибла бы в его пламени, — этот огонь потихоньку тлеет в тебе всегда, но тут Маниньо решил вмешаться:

— Хотел бы я увидеть тебя на войне! Вокруг свистят пули, и никуда от них не деться… Это я могу назвать тебя трусом, ты отгородился от всего своими возвышенными идеями, а какой от них прок, они даже от политики далеки…

Он дает мне подзатыльник, дружески щелкает по голове, и Рут вдруг становится серьезной: в его голосе ей послышалось жужжание пуль. Я это почувствовал.

— И с чего это ты взялся читать мне наставления, Майш Вельо?! Откуда у тебя, закоренелого атеиста, понятие о морали?..

Еще с детства мы выражали так свою привязанность и братскую любовь, награждали друг друга затрещинами и подзатыльниками, изощрялись в насмешках, а затем обнимались. Так было и на сей раз, Рут только вскрикивала от испуга, когда потерявшая управление лодка кренилась набок — мы забывали травить шкоты:

— Да вы оба просто сумасшедшие!..

И вот Маниньо, полководец царства войны, лежит в гробу и будто улыбается мне, а солнце смотрит на него с высоты: подумать только, такое маленькое отверстие, чуть побольше игольного ушка, а жизнь покидает человека. Все было просто, так просто… я тогда еще не знал, что его смерть близка, он тоже ни о чем не подозревал, только Рут была очень серьезной, ее оскорблял наш смех.

Неужели любящие женщины чувствуют по смеху любимого, что его смерть близка?

Мария никогда меня не любила, она вообще не могла кого-нибудь полюбить. Если я смеялся, она тоже смеялась в ответ, а разве так о чем-нибудь догадаешься? А без предчувствий любовь не бывает ве́щей, где уж тут предвидеть смерть, без предчувствий любовь вообще не любовь, а пустое и бессмысленное кружение мотылька-однодневки, такая любовь похожа на саванну, в которой подожгли траву и кустарник, чтобы было легче охотиться и возделывать почву, но земля после пожара стала серой от пепла и бесплодной. Поэтому захудалая деревенька ее чувств должна постоянно менять свое местоположение, ей необходимы все новые заросли кустарника, чтобы вырубать и сжигать их, все новые объекты страстей, чтобы смеяться вместе с ними и так никогда ничему и не научиться, пока старость не оставит свои отметины — пепел на ее прекрасном белом теле, и потом она вдруг умрет, и эта никчемная жизнь не успеет испещрить ее лицо морщинами мудрой скорби, которые придают своеобразное достоинство лику усопшего. Никогда она меня не любила — я это понял сегодня, 24 октября, на булыжной мостовой переулка, ведущего к Торговой улице, которой уже не одна сотня лет. Я иду в церковь Кармо, а солнце расцвечивает всеми цветами радуги попугая в чьем-то окне, и мне радостно, что у меня нет слез для похорон Маниньо. Коко и Дино стоят в ожидании у дверей, до меня уже доносится запах жареной трески. Красивая женщина эта Мария, что и говорить, но я содрогаюсь от стыда, вспомнив, с каким упоением любил ее и как мы с ней лежали на траве, зеленой и мягкой, точно омытая дождем мурава нашего детства.

— Правда здесь здорово?!

Маниньо смеется, озаренный солнечным светом, он с любопытством разглядывает узкую улочку, и я понимаю, что он хочет сказать своим смехом: что в Луанде мне нравятся лишь немногие места, что я называю Луандой лишь Торговую улицу, улицу Цветов, переулок Висельников, бывшие муссеки…

Он меня поддразнивает:

— Улицы рабов…

Мы ведем скрытую от всех, только нам понятную игру, передавая один другому с помощью телепатии столько раз слышанные слова — улицы нищеты… улицы несбывшихся надежд… колониальные, колониалистские, кровавые улицы…