Избранные произведения в одном томе - [387]

— Где ж серьги те?

— Да вот они в ларьце,

Который формою похож на букву «Це».

— О, красота!

Диковина!

Неуж

Они послужат украшеньем уш?

— Весьма послужат!

Посмотри, мой друх,

Какая красота для женских ух!

Смотри, какие на серьгах замочки!

— С такою красотой,

Засунутою в мочки,

Они весьма нас будут соблазнять!

Тут Никанор поклонился, наклонился, нырнул куда-то в глубь сундучка и вынул серьгу.

О!

Изогнутая сдвоенным ребром василиска, выкованная из цельного куска перлоплатины, она удлиняла наш взгляд, частично выворачивая его наизнанку, потом укорачивала, а изнанку ставила ребром на подоконник.

Великолепные алпаты,

сапгиры и Гайдары,

чистейшей воды ахматы

украшали серьгу.

Матросы завороженно смотрели на это произведение искусства, слегка ослеплённые блеском особо сверкающих розенталей.

— И это что? — спросил боцман. — Всё?

— Не знаю, — сказал я. — Может, ещё чего-нибудь достанет.

Но фигура Никанор больше ничего не доставала.

— И это всё? — обиженно спрашивал Чугайло. — Одна серьга! А где же вторая?

— А вторая, — сказал капитан, — давно находится у вас в ухе, дорогой господин Чугайло.

Глава 88

ОСТРОВ ЕДОПЕД

Чугайло запил.

Туго, гнусно, занудно, простецки и матерно.

Он прекрасно понял рассказ капитана про мужика и медведя в овсе, чудо в жизни боцмана совершилось, и больше никаких чудес он мог не ожидать. Серьга и кланяющиеся фигурки — вот и всё, что уготовила ему судьба, он то и дело заводил их, слушал пьеску и пил, пил, пил. От бесконечного завода или от долгого пребывания в навозе фигурки стали сбиваться с проторённой поэтической дорожки, перевирали слова и один раз даже запели, обнявшись, «Отговорила роща золотая».

Матросы, не получившие с фигурок ни серьги, без боцманского тычка распустились, гнали самогонку из фальшборта, жизнь на судне пошла враскосяк.

Старпом, который жаждал сокровищ не менее других, как-то тоже опустил руки. Да и трудно было, конечно, ожидать, что под каким-то новым сараем лежит уже другой сундучок в навозе со второю серьгой специально для старпома. Так не бывает.

Пожалуй, только лоцман Кацман пребывал в нормальном расположении духа. Нюхом чувствуя нутро муссона, он всё время приводил «Лавра» к разным островам с навозными сараями, но никто не выражал желания слезть на берег и копнуть.

— Копать под сараями никто не желает, сэр, — докладывал Кацман нашему капитану. — Но вот виднеется остров, на котором сами островитяне копают. Не желаете ли глянуть?

Капитан поглядел в трубу. Перед нами распространялся в океане остров, на котором видны были согбенные его жители. Выставив зады и согнув спины, короткими сапёрными лопатками они копали землю.

— Возможно, это и есть остров настоящих сокровищ, сэр, — предполагал Кацман. — Они решили просто перекопать остров вдоль и поперёк в его поисках.

— Давай слезем для разнообразия, — предложил мне капитан. — Пройдёмся хоть по бережку, порасспросим жителей.

С трудом раскачали мы старпома, чтоб он скомандовал нам гичку, лоцмана оставили за старшого и прибыли на остров с целью, как говорится, его открытия.

Как только мы вышли на берег, я почувствовал необъяснимое головокружение, перебои в сердце и тяжесть на плечах. Дыханье моё затруднилось, и, не в силах стоять, я пал на колени. Капитан немедленно опустился рядом. Так и получилось, что только лишь открыв остров, мы сразу стали на колени.

— В чём дело? — срывающимся голосом спросил меня Суер.

— А ни в чём, — ответствовал некий островитянин, проползая в этот момент мимо нас. — Вы на острове, где небо давит. Давит и мешает жить и работать.

Обливаясь липким потом, мы оглядели небо. Тяжёлое, мутное, серое и живое, столбом стояло оно над островом и мерно, как пресс, раскачивалось — вверх-вниз, вверх-вниз. Иногда давило так, что сердце останавливалось, иногда немного отпускало. До самой-самой земли оно почему-то не додавливало, оставалась узкая щель, по которой и ползали островитяне.

— Здесь же невозможно жить, — сказал капитан.

— Возможно, — ответствовал некий островитянин, который почему-то от нас не отползал. — Хотя и очень, очень херово.

— А что делают ваши сограждане?

— Как чего делают? Репу копают.

— Репу?

— Ну да, репу. Картошку мы не содим, её окучивать надо, а это без распрямления всей спины очень трудно. Так что — репу. Которые помоложе, покрепче — ещё и турнепс.

— Ну, а, к примеру, морковь?

— Ч-ч-ч, — островитянин приложил палец к губам. — Запрещено. Цвет не тот.

— Кто же запрещает? — спросил наивно Суер-Выер.

— Там, — сказал островитянин и посмотрел куда-то на верх той щелочки, что оставалась между небом и землёй.

— Но ведь не репой единой жив человек, — сказал Суер. — В эту щель вполне пролезет домашнее животное, ну скажем, овца, курица.

— Какая овца-курица? Черви дохнуть! — И он пополз дальше, волоча за собой сетку-авоську, в которой бултыхалась пара треснутых репин, обросших коростой.

— Постой, — сказал я. — Хочешь, мы тебя увезём отсюда? А то подохнешь здесь. Слышь? Здесь рядышком есть пара-другая островов, где и картошку можно. Даже яблоки растут! Подбросим на корабле!

— Да как же? У меня семья, дети, — и он кивнул в сторонку, где двое ребятишек весело смеялись, кидаясь друг в друга ботвой. Им было совершенно наплевать, давит небо или нет. Они даже подскакивали и колотили в небо кулачками, как в какую-то пыльную подушку.