Прицеливаясь взглядом то в одного барсука, то в другого, Похититель искал различия.
«Ага, — думал он, — у этого барсука две ноги, а у этого три. Вот вам и различие».
Довольно скоро Похититель справился с этим нехитрым делом и вдруг неожиданно для себя обнаружил семнадцатое.
«Что за чертовщина! — подумал Похититель и принялся раздражённо подсчитывать различия, загибая пальцы. — Так точно — семнадцать!»
Похититель отбросил журнал, достал лист бумаги и ручку. Он решил немедленно написать письмо в редакцию и обругать сотрудников покрепче. Некоторое время сидел он задумавшись. Хотелось сразу же, с первой строчки, уязвить редакцию, но ничего особо хлёсткого он придумать не мог и начал так:
«Дорогие товарищи! Недавно я смотрел тут на ваших барсуков…»
Похититель остановился, перевёл дух и только хотел сильней нажать на перо, как вдруг раздался звонок в дверь.
Похититель на цыпочках подошёл к двери, заглянул в щель, но ничего определённого не увидел. За дверью что-то чернелось, а что именно, он не мог понять.
— Кто там? — аккуратно спросил Похититель.
— Почта, — ответили за дверью.
Похититель отворил, принял от почтальона заказное письмо, расписавшись в синей почтовой книге.
Вернулся в комнату, неторопливо распечатал конверт, достал письмо и только лишь глянул на него, побледнел совершенно смертельным образом. На листе было изображено следующее:
От ужаса Похититель немедленно сунул письмо в рот и стал его жевать, потом вынул и снова перечитал. Письмо было, конечно, от Мони Кожаного и читалось так: «Меня раскололи Скорей бодай телевизоры И рви когти».
Содержание письма настолько потрясло Похитителя, что он чуть было не стал бодать телевизоры, совершенно забыв, что «бодай» на Монином языке «продавай». Потрясающим, на наш взгляд, было не только содержание письма, но и тот факт, что письмо отослано было из Карманова два часа назад и за эти два часа успело доехать до Похитителя. Кармановская почта, так же как и милиция, работала поистине великолепно. Удивительным было и то, как Моня сумел написать, зашифровать и отослать письмо, находясь на допросе.
Не зная, что делать, Похититель схватил журнал и снова глянул на барсуков. Мозг его в этот момент работал так блестяще, что обнаружил восемнадцатое различие.
С яростью отбросив журнал, Похититель замер, схватился за грудь. Он почувствовал, что в душе его рухнула гора.
«Гора! — в ужасе подумал он. — Рухнула гора!»
Похититель давно замечал, что в душе у него есть какие-то горы. Вроде даже целый горный хребет. Они помогали жить, укрепляли душу и хоть рушились время от времени, но в целом хребет был крепок. А тут рухнула огромная гора типа Эверест. Обломки её завалили сердце, которое вдруг совершенно перестало биться.
«Вот как, оказывается, умирают, — подумал Похититель, судорожно пытаясь найти свой пульс. Пульса не было. — А сердце? Бьётся или нет?»
Сердце не билось и совершенно не прощупывалось. В отчаянии Похититель каким-то образом вывернул голову и прижал ухо к собственной груди. Сердце стояло на месте, не шевелясь. Оно совершенно не билось, и тем не менее Похититель был жив. Да, это было настоящее медицинское чудо: человек с небьющимся сердцем подошёл к шифоньеру, достал верёвку и принялся увязывать телевизоры.
Однако связать четыре телевизора в один узел было делом совсем непростым. Даже человек с бьющимся сердцем изрядно бы попотел, а Похититель ловко опутал экраны верёвкой, успевая щупать время от времени свой пульс.
Прозвенел звонок в дверь, и Похититель схватился за сердце, но оно по-прежнему молчало, окаменев. Он подошёл к двери, заглянул в щёлочку и опять ничего не увидел: за дверью что-то серелось, а что именно, разобрать было невозможно.
— Кто там? — очень ласково спросил Похититель.
— Почта, — ответили за дверью.
Похититель открыл дверь, и тут же сердце его ударило громом. Началось настоящее сердцетрясение, от которого рухнули остатки душевного горного хребта, — за дверью стояли два милиционера.
ТУРМАН И ТУЧЕРЕЗ
К вечеру мы как-то поглупели.
Я давно заметил, что люди немного глупеют к вечеру. Днём ещё как-то держатся, а к вечеру глупеют прямо на глазах: часами смотрят телевизоры, много едят.
Вот и мы слегка поглупели. Мы глядели на Моню — и не могли понять, кто это перед нами. А он, белокрылый, в чёрном капюшончике, прохаживался по крыше и клевал крошки.
Наконец Крендель упал на колени, схватил Моню, прижал к груди, не замечая, что к ноге великого турмана прикручено проволочное кольцо, в котором явно светит записка. Я хотел указать на это, но не находил подходящих слов, а «ещё бы» не годилось к случаю. Крендель записки не замечал.
— Ещё бы, — сказал всё-таки я.
Крендель не обращал внимания, дул Моне в нос и считал перья.
— Ещё бы, а, ещё бы, — продолжил я.
Крендель высунул язык, кончиком языка стал трогать Монин клюв. Всё это выглядело довольно глупо.
— Ещё бы, чёрт, — не удержался я. — Моньку он видит, а записку не видит. Что ты, ослеп, что ли?
Крендель дёрнулся, изумлённо глядя на меня, прижимая Моню к груди.
— Ещё бы тебе очки протереть, — говорил я, меня прямо понесло. — Разуй глаза, записка у Моньки на ноге.
