Избранные произведения. Том 1 - [37]

Все та же казнь за первый грех.

О, женский крик и лязг зубов,

И в этом крике чей-то смех!

Родить живого — род продлить.

Но для чего родить птенца

Глухонемым? Гнилую нить

Зачем тянуть от мертвеца?

Когда бы знать, кого проклясть,

Кого позвать, к кому поднять

Хулой сверкающую пасть,

Когда бы знать, когда бы знать!

За годом год мне в душу нес

Тяжелый груз позорных мук,

Удавный гнет событий рос,

Судьба душила тьмою рук.

Дряхлела кровь, и голос гас,

И свянул жизни алый цвет,

И с каждым часом ближе час

Ночного зова в горний свет.

Пускай. Я — вот. Я весь готов.

О, там молчать не буду я!

Я помню муки всех веков,

Я знаю Книгу Бытия.

И я спрошу: вот этот шрам,

Вот этот стон. Вот тот удар.

За что? За что? И кто Ты сам?

И жизнь людская Твой ли дар?

И если Твой, будь проклят Ты

И Твой закон. И власть Твоя.

От нашей крови все желты

Страницы в Книге Бытия.

3. Уроды

Я шел по улицам, и город громкий

Вокруг выбрасывал прохожих без числа,

Несущих шляпы, палки и котомки,

Невольников безделья или ремесла.

Я был уродлив, мелок и недужен,

Я чьим-то вымыслом был вымышлен дурным,

Но этой жизни городской не меньше нужен,

Чем труб фабричных серый дым.

Был полдень на исходе. Солнце сонно

Слепило окна, зданий пестрые глаза.

Я думал: жизнь чарует неуклонно

И здесь, где конки, лавки и воза.

Как бы в ответ на эти мысли

Из-за угла старуха выставила горб.

Черты — нет, не лица, а кладбища — отвисли,

Но даже их скрывал двойной остроугольный горб.

«На праздник жизни жизнь сама же

Свое уродство кажет мне, глумясь!» —

Подумал я и дальше шел, отважен,

В глаза впивая уличную вязь.

И тотчас же привлек мое вниманье

Старик солдат, заснувший у окна,

Где бегали, теснясь, обложки и названья

На полках, подставлявших рамена.

Он спал. Но глаз один не мог закрыться,

И над белком вверху темнел зрачок.

И в нем не перестала улица кружиться,

И мимо город так же сыпался и тек.

«Война! Несовершенство яркой жизни! —

Ответил мысленно я встрече старика, —

Но сколько блага принесет своей отчизне

Детей, рожденных нами, быстрая река!»

И детское я увидал существованье.

Но лучше б не видать такого бытия!

Рахитиком предстало мне страданье,

В огромном черепе бессмысленность тая.

Как? Ты опять противоречишь встречей

Моим надеждам, мыслям и мечтам?

Так на, смотри: я сам иду предтечей

Желанных дней, смотри — я сам!

Я сам, уродливый, убогий и недужный,

Всю силу красоты в себе несу!

На эти вымыслы твоей тоски ненужной

Грядущего я возношу красу!

Июнь 1906

4. Городские дети

Городские дети, чахлые цветы,

Я люблю вас сладким домыслом мечты.

Если б этот лобик распрямил виски!

Если б в этих глазках не было тоски!

Если б эти тельца не были худы,

Сколько б в них кипело радостной вражды

Если б эти ноги не были кривы!

Если б этим детям под ноги травы!

Городские дети, чахлые цветы!

Все же в вас таится семя красоты.

В грохоте железа, в грохоте камней

Вы — одна надежда, вы всего ясней!

1907

5. Людские лица

О лица, зрелища трущобных катастроф,

Глухие карты тягостных путей!

Невольный голос ваш печален и суров,

Нет повести страшнее ваших повестей.

Как рассказать, что рассказал мне тот старик,

Поднявший до виска единственную бровь?

Когда-то в страхе крикнул он — и замер крик,

И рáвны пред его зрачком убийство и любовь.

Взгляни на ту, закутанную в желтый мех,

Подкрасившую на лице глубокий шрам.

Она смеется. Слышишь яркий, женский смех?

Теперь скажи: ты отчего не засмеялся сам?

Вот перешла дорогу женщина в платке.

И просит денег. Дай. Но не смотри в глаза.

Не то на всяком, всяком медном пятаке

В углах чеканки будет рдеть блестящая слеза.

И даже в светлый дом придя к своим друзьям,

Нельзя смотреть на лица чистые детей:

Увидишь жизнь отцов по губкам, глазкам и бровям —

На белом мраморе следы пороков и страстей.

Но и старик, и женщина, и детский лик

Переносимы, как рассказ о житии чужих.

Но что за ужас собственный двойник

В правдивом зеркале! Свой взгляд в глазах своих!

<1907>

6. Лестница

Ты помнишь эту лестницу под крышею ворот,

Ступени черной лестницы и грязное окно,

Ночное ожидание: придет ли, не придет?

Глухие наши радости, ушедшие давно?

Любимая, затерянная в мчащихся годах!

Ты хочешь, все прошедшее вернется к нам теперь?

Вот полночь хрипло пробило на кухонных часах,

Вот гулким болтом брякнула внизу входная дверь.

За день-деньской измученный, ослабший и больной,

По этой темной лестнице тяну за шагом шаг.

Зимой, дождливой осенью иль белою весной,

Все тот же изувеченный, душою зол и наг.

Не ты ль бродягу жалкого впускала и звала,

Звала любимым чахлого, дарила поцелуй,

Не ты ли губы серые ласкать-лобзать могла,

Шептала горемычному: «Любимый, не тоскуй».

Я помню милой комнаты убогонький уют.

Да, теплой, тихой комнаты. И ласку грубых рук.

И все, чем жизни бедные влачатся и живут,

И все, чем только терпится судьба, сосун-паук.

Мои седые волосы! Блуждающий мой взгляд!

И там в глуши Смоленского нагнувшийся твой крест!

О, как же люди ждут еще, идут и говорят,

О, как же еще движется такая жизнь окрест?

Март 1906

7. Гость

Ах ты, Ванечка-солдатик,

Размалиновый ты мой!

Вспоминается мне братик

Перед бунтом и тюрьмой.

Вот такой же был курносый

Сероглазый миловид,

Только глаз один раскосый

Да кругом лица обрит.

Вместе знамя подшивали,

Буквы клеили на нем.

Знали: сбудем все печали,