Избранные произведения - [164]

§ 48

Историческая живопись рядом с красотой и грацией имеет главной задачей еще и характер, под коим вообще должно разуметь изображение воли на высшей ступени ее объективации, на коей индивидуум, как освещение особой стороны идеи человечества, имеет самобытную значительность и дает понимать оную не одной только фигурой, но и всякого рода действиями и (побуждающими и сопровождающими их) модификациями познания и воли, выражаемыми минами и жестами. Когда идея человечества должна быть представлена в таком объеме, то развитие ее многосторонности должно быть выставлено на вид в значительных индивидуумах, а таковые в свою очередь могут быть показаны в их значительности только посредством многообразных сцен, событий и действий. Такую бесконечную задачу историческая живопись разрешает тем, что ставит перед глазами сцены жизни всякого рода, большой и малой значительности. Никакой индивидуум и никакое действие не могут быть без значения: во всех и посредством всех все более и более развивается идеи человечества. Поэтому никакое событие человеческой жизни никак не должно быть изъято из живописи. Поэтому великая несправедливость относительно превосходных нидерландских живописцев — ценить только их техническое дарование, смотря в остальном на них с пренебрежением, потому что они большею частью изображают предметы из будничной жизни, тогда как только события всемирной или библейской истории считаются значительными. Предварительно следовало бы подумать, что внутренняя значительность действия от внешней вполне различна и обе части идут вполне отдельно друг от друга. Внешняя значительность есть важность действия по отношению к его последствиям для действительного мира и в нем самом; следовательно, по закону основания. Внутренняя значительность есть глубина проникновений в идею человечества и раскрывается, когда выводятся на свет реже выдающиеся стороны оной идеи, тем, что посредством целесообразных сопоставлений обстоятельств искусство заставляет ясно и определенно высказывающихся индивидуумов развивать их особенности. Только внутренняя значительность-достояние искусства; внешняя — достояние истории. Обе вместе друг от друга независимы, могут проявляться вместе, но и каждая являться отдельно. Действие, в высшей степени значительное для истории, может по внутренней значительности быть весьма будничным и низким, и наоборот, сцена из будничной жизни может иметь великую внутреннюю значительность, если в ней человеческие индивидуумы и человеческое действие и желание являются, до сокровеннейших изгибов, в светлом и ясном освещении. Равно и при весьма различной внешней значительности внутренняя может быть совершенно одинакова: так, например, для нее может быть безразлично, спорят ли министры над ландкартой из-за стран и народов или мужики в кабаке над картами и игральными костями стараются друг перед другом отстоять свои права; как безразлично, играют ли в шахматы золотыми или деревянными фигурами. Кроме того, сцены и события, составляющие жизнь стольких миллионов людей, их действия и обиход, их горе и радости, уже по этому одному достаточно содержательны, чтобы стать предметом искусства, и должны по богатому своему многообразию доставлять достаточно материала для развития многосторонней идеи человечества. Даже мимолетное мгновение, схваченное искусством в такой картине (ныне называемой жанром), возбуждает легкое, своеобразно-трогательное чувство: ибо схватить в постоянной картине мимолетный, непрерывно меняющийся мир в частных событиях, заступающих тем не менее место целого, есть подвиг живописи, коим она как бы останавливает самый полет времени, возводя отдельное к идее его рода. Наконец, исторические и на внешность обращенные сюжеты живописи страдают часто тем недостатком, что самое в них значительное созерцательно не изобразимо, а должно подразумеваться. В этом отношении вообще должно отличать номинальное значение картины от реального: первое есть некоторое внешнее, но лишь как понятие привходящее значение, последнее есть сторона идеи человечества, открывающаяся созерцанию посредством картины. Пусть, например, первым будет Моисей, найденный египетской царевной: момент высокого значения для истории; напротив, реальное значение, действительно данное созерцанию, есть найденыш, спасенный знатной женщиной из его плавучей колыбели: событие, могущее повторяться не раз. Только один костюм может в этом случае указать ученому на такое определенное историческое событие; но костюм имеет цену лишь для номинального значения; для реального он безразличен: ибо, последнее знает только человека, как такого, а не произвольные формы. Сюжеты, заимствованные из истории» не имеют никаких преимуществ перед взятыми из простой возможности и потому долженствующими быть названными не индивидуальными, а общими: ибо собственно значительное в оных все-таки не индивидуальное, не отдельное, событие, как такое, а общее в нем, сторона идеи человечества, в оном высказывающаяся. С другой стороны, никак не должно поэтому отвергать и определенных исторических предметов: но собственно художественное на них воззрение, как в живописце, так и в зрителе, никогда не обращено на единичное в них, что собственно составляет историческое, а только на общее, которое в них высказывается, на идею. Да и выбирать надлежит только такие исторические предметы, в коих главное действительно изобразимо, а не должно быть только подразумеваемо: иначе номинальное значение слишком далеко разойдется с реальным: подразумеваемое в картине станет важнейшим, в ущерб созерцаемому. Если уже в театре не годится, чтобы (как во французских трагедиях) главное совершалось за сценой, то в картине это, очевидно, еще гораздо большая ошибка. Решительно вредно действуют исторические сюжеты только тогда, когда ограничивают художника полем действия, избранным не с художественными, а с иными целями, особенно если это поле бедно живописными и значительными предметами, если оно, например, составляет историю маленького, отчужденного, своенравного, проникнутого иерархическими предрассудками, презираемого современными народами востока и запада, народца, каковы евреи. Так как между нами и всеми древними народами переселение народов легло, подобно тому, как между теперешней поверхностью земли и тою, коей организмы нам раскрываются лишь окаменелостями, бывшая перемена морского дна; то надо вообще считать великим несчастьем, что народ, коего бывшая культура должна была главным образом лечь в основание нашей, не был, например, индусами, греками или хотя бы даже римлянами, а был именно этими евреями. В особенности было несчастной звездой гениальных живописцев XV и XVI веков то, что в тесном кругу, которым они были произвольно связаны в выборе сюжетов, они вынуждены были хвататься за мизеры всякого рода: ибо новый завет, по исторической своей части, почти неблагоприятнее ветхого для живописи, а следующая затем история мучеников и отцов церкви — даже предмет вполне неудобный. Тем не менее от картин, имеющих предметом историю или предание евреев или христиан, должно тщательно отличать те, в которых настоящий, т. е. этический дух христианства раскрывается перед созерцанием, изображением мужей, кои оным исполнены. Такие изображения представляют действительно высочайшие и изучительнейшие творения живописи: и удавались они только величайшим мастерам этого искусства, в особенности Рафаэлю и Корреджио, последнему особенно в ранних его картинах. Картины этого рода собственно не следует причислять к историческим: ибо они не изображают какого-либо события, какого-либо действия; а они только простое сопоставление святых с самим Искупителем, часто еще Младенцем, с Его Матерью, Ангелами и т. д. В их ликах, особенно в глазах, мы видим выражение, отражение совершеннейшего познания, именно того, которое не обращено на отдельную вещь, а на идею, следовательно, восприняло все существо мира и жизни, каковое познание, воздействуя в них на волю, не доставляет, подобно другим познаниям, мотивов для последней, а, напротив, стало квиетивом всякого хотения, из чего поистекла совершенная резигнация, составляющая внутренний дух как христианства, так и индийской мудрости, устранение всяческого хотения, возвращение вспять, устранение воли и с нею всего существа этого мира, следовательно, искупление. Так созерцательно выразили оные вечно чтимые мастера искусства своими творениями высшую мудрость. И здесь вершина всего искусства, которое, проследив волю, в ее адекватной объективности, в идеях, по всем ступеням, с нижайших, на которых властвуют причины, затем там, где господствуют раздражения, и наконец там, где мотивы так разнообразно оную волнуют и развивают ее существо, — завершает все изображение свободного ее самоустранения посредством единого великого квиетива, возникающего в ней из совершеннейшего познания собственного своего существа.