Избранные произведения - [15]
— Он будет каноником, — я не говорю о большем, чтобы не прослыть гордецом; но я отнюдь не удивлюсь, если господь вверит ему епископство… да, да, епископство; вполне возможно. Как ты думаешь, братец Бенто?
Отец отвечал, что я буду тем, кем пожелает сделать меня всевышний, и высоко поднимал меня, словно хотел показать всему городу и всему миру; он поминутно у всех спрашивал, похож ли я на него, умен ли, красив ли…
Я пишу с чужих слов, мне рассказывали об этом несколько лет спустя; многих подробностей того славного дня я не знаю. Можно, однако, с уверенностью сказать, что соседи приходили с поздравлениями или присылали слуг и что в первые недели дом наш был полон гостей. Ни один стул не оставался свободным; из сундуков были вытащены парадные панталоны и сюртуки. И если я стану перечислять все поцелуи, все ласки, все благословения и восхищения, то мне никогда не закончить этой главы. А ее пора кончать.
Я не смогу подробно описать своих крестин, мне мало о них рассказывали; знаю только, что это был один из самых пышных праздников следующего, 1806 года; крестили меня в храме Сан-Домингос, во вторник, в марте месяце, в светлый чистый сияющий день. Моими крестными родителями были полковник Родригес де Матос и его супруга; оба они происходили из старинных знатных семейств севера Бразилии, и оба были действительно благородны, как благородна была и кровь, текшая в их жилах; их предки проливали ее во время войны с Голландией[27]. Помнится, эти имена я выучил одними из первых; наверное, я очень мило их коверкал, потому-то меня и заставляли повторять их перед знакомыми, демонстрируя, видимо, мое раннее развитие.
— Душенька, скажи господам, как зовут твоего крестного.
— Крестного? Его превосходительство сеньор полковник Пауло Ваз Лобо Сезар де Андраде-и-Соуза Родригес де Матос; а крестную — ее превосходительство сеньора дона Мария Луиза де Маседо Резенде-и-Соуза Родригес де Матос.
— Какой умненький мальчик! — восклицали слушатели.
— Умненький, — соглашался отец, расплываясь в счастливой улыбке, и гладил меня по головке, глядя на меня долгим влюбленным взглядом. В такие минуты он бывал чрезвычайно доволен собой.
Я начал ходить, не знаю точно когда, но, во всяком случае, гораздо раньше, чем другие дети. Наверное, помогая природе, мои родители заставляли меня делать первые шаги, уцепившись за стулья или за подаренную для этой цели деревянную тележку. «Иди, душенька, иди», — уговаривала меня нянька, придерживая за платьице, в то время как матушка трясла передо мною погремушкой. И я шел, привлеченный дребезжанием, плохо ли, хорошо ли, но шел; и потом уже ходил всю жизнь.
Глава XI
МАЛЬЧИК — ОТЕЦ МУЖЧИНЫ
Я вырос; семья не принимала в этом особенного участия. Вырос стихийно, естественно, как растут магнолии или кошки, с той лишь разницей, что кошки уступали мне в лукавой изобретательности, а магнолии — в подвижности. Поэт назвал мальчика отцом мужчины. Что же я был за мальчик?
С пяти лет меня стали называть «дьяволенком»; я и вправду был одним из самых отчаянных сорванцов своего времени, выдумщиком, болтуном, своевольным проказником. Как-то я ударил по голове одну нашу рабыню: она мне не дала попробовать кокосового повидла, которое готовила! Не удовлетворенный причиненным злом, я бросил в кастрюлю с повидлом пригоршню золы, но и этого мне показалось мало: я наябедничал матушке, будто рабыня испортила повидло нарочно. Было мне тогда шесть лет. Негр Пруденсио постоянно служил мне лошадкой; он становился на четвереньки, брал в зубы веревку на манер узды, я же, вооружившись прутом, влезал к нему на спину, и уж хлестал я его, гонял то вправо, то влево, то прямо, и он меня слушался. Стонал, но слушался; иногда только, бывало, скажет: «Ай, миленький», — на что я неизменно возражал: «Заткнись, дурак!» Я прятал шляпы гостей, прилаживал уважаемым господам бумажные хвостики, дергал, кого мог, за волосы, щипал дам и совершал многие другие подвиги в том же духе. Все это были доказательства моего пытливого ума и сильного, волевого характера; отец восхищался моими проделками, и если он меня иногда и бранил при посторонних, то только для порядка — когда мы оставались вдвоем, он осыпал меня поцелуями.
Не стоит, однако, думать, что и всю свою дальнейшую жизнь я бил себе подобных по головам и прятал их шляпы; но я стал черствым эгоистом, я привык смотреть на людей сверху вниз, и если шляп не трогал, то за волосы кое-кого нет-нет да и дергал.
Я привык равнодушно взирать на несправедливость и склонен был объяснять ее и оправдывать, судя по обстоятельствам, не заботясь о соблюдении сурового идеала добродетели. Матушка обучала меня на свой манер, заставляя вытверживать наизусть молитвы и притчи; но не они, а природа, инстинкты руководили мной, и евангельская притча, лишенная живого дыхания жизни, становилась пустой формулой. Утром, до сладкой каши, и вечером, перед сном, я просил бога простить меня, как сам прощал своих должников; днем я шалил, как мог, и отец, немного придя в себя после очередной моей выходки, гладил меня по головке, приговаривая; «Ах, разбойник! Ах, разбойник!»
