Избранные произведения - [29]

Подпилков нет?» Сказало божество:

«Изношены, обходимся без них мы».

«Но думаете ль, муза,—

Я молвил, — исправлять их вы, пора ведь!»

Та: «Надо б, да минуты нет исправить».

Перевод А. Наймана

ОТРЫВКИ

XXXVII [70]

Альцета

Мелисс, я рассказать тебе хочу

Сон этой ночи. Как луну увижу,

Он вновь на ум приходит. У окна

Стоял я, выходившего на луг,

И ввысь глядел. И вот луна внезапно

Срывается, и мне казалось, будто,

В паденье надвигаясь, на глазах

Росла она, покуда в центре луга

Не рухнула: была она огромной,

С бадью, и извергала тучу искр,

Трещавших так же яростно, как уголь

Пылающий, когда кидают в воду

Его, чтоб погасить. Так и луна,

Я повторяю, в центре луга гасла,

Чернея понемногу и траву

Вокруг себя дымиться заставляя.

Тогда, на небо глядя, вижу отблеск.

След, а точнее выемку, на месте,

Откуда сорвалась она: я скован

Был страхом. Не приду в себя никак.

Мелисс

И есть чего бояться: ведь луна

Могла на твой свалиться огород.

Альцета

Как знать? иль мы не видим летом часто

Паденья звезд?

Мелисс

Звезд столько, что ничтожен

Урон, коль та слетит или другая,

Их тысячи останется. Но эта

Луна вверху одна; ее паденья

Никто не видел — если не во сне.

XXXVIII [71]

Напрасно, на пороге став, о громе

И ливне умоляю небеса

Затем, чтоб ей в моем остаться доме.

Однако ж ветер, воя, тряс леса,

И грохотали тучи в исступленье,

Пока рассвет вверху не занялся.

О тучи, небеса, земля, растенья,

Уедет донна: сжальтесь! иль от вас

Влюбленный ждать не может сожаленья?

Взметнись, о вихрь жестокий, сей же час,

Решитесь утопить меня, о грозы,

Покуда солнце прячет день от глаз.

Открылось небо, стихнул ветер, лозы

Объяты пеньем; солнца луч слепит,

И на моих ресницах блещут слезы.

XXXIX [72]

Луч дня погас на западе, и крыши

Не испускали дыма, песий вой

И глас людской не нарушали тиши,

Когда она дорогой полевой

Спешила на любовное свиданье,

Впивая прелесть мира, как впервой.

Сестрицы солнца вширь лилось бескрайне

Сиянье: им венок был посребрен

Дерев, стоявших вкруг на расстоянье.

Под вздохом ветра пели ветви крон,

И соловью, чье неизбывно горе,

Ручья из рощи вторил нежный стон.

Прозрачным вдалеке казалось море,

И открывались нивы и леса

Поочередно и за взгорьем взгорье.

Дол затеняла мрака полоса,

Холмы лежали, белизной омыты

Луны, которой так чиста роса.

Шла женщина в сопровожденье свиты

Зефиров, источавших аромат

И трепетно ласкавших ей ланиты.

Что спрашивать, была ль в ней радость: взгляд

Довольствовался зрелищем беспечно,

А сердце ждало будущих услад.

Покоя время, как ты быстротечно!

Что мило, все здесь тешит второпях:

Кроме надежд, ничто внизу не вечно.

Вот ночь густеет, мгла на небесах

Идет на смену ясному простору,

И из души отраду гонит страх.

Брюхато бурей, облако на гору

Ползло, клубясь, и ни луны, ни звезд

Из-за него не открывалось взору.

Ей виден был его могучий рост

И как оно, вздымаясь, пеленало

Собой свою же голову взахлест.

Свет меркнул, хоть его и было мало,

А в роще слабый ветер вдруг возник,

В уютной роще, шуму дав начало.

Он делался упорней каждый миг,

И, поднятая им, в испуге стая

Сквозь ветки проносилась напрямик.

Распространяясь, туча грозовая

Ко взморью мчалась, краем на холмы

Одним, другим на море налегая.

Уже сокрылось все в утробе тьмы;

Из близящейся тучи дождь несмело

Пошел, но вскоре все покрыл шумы.

От вспышек, бороздивших то и дело

Тьму, щурились глаза; внизу все сплошь

Как помертвело, небо же алело.

Она в коленях чувствовала дрожь,

А грома рев на гул при водопаде,

Низвергнувшемся с высей, был похож.

Вдруг спотыкалась, ужас стыл во взгляде,

Помедлив, вновь бегом пускалась в путь:

Подол и кудри развевались сзади.

Тугому ветру подставляла грудь,

Летевшему из непроглядной дали,

Чтоб влагой ледяной лицо стегнуть.

Удары грома воздух сотрясали,

Сливаясь и рыча, подобно льву;

Все больше было сил в дожде и шквале.

Взор с ужасом летящий сор, листву

И сучья видел; оглушенный треском,

Не верил слух, что это наяву.

Она быстрей бежала с каждым всплеском

Грозы, в одеждах, свисших тяжело,

Глаза закрыв, измученные блеском.

Но вдруг от молний стало так светло,

Что замерла, моля о передышке

Короткой; сердце в ней изнемогло.

Вспять побрела. И тут погасли вспышки,

Гром смолкнул, ветер стих, вновь величав

Был мрак небес, и дол лежал в затишке.

Она ж недвижно стыла, камнем став

Перевод А. Наймана

Рассуждения итальянца о романтической поэзии

[73]Если бы на защиту мнений наших отцов и дедов, да и всех прошедших веков, мнений, ныне с ожесточением многими оспариваемых, особенно в том, что касается искусства писать, или поэтики, поднялись люди великие и славные, если бы могучим и широким умам были противопоставлены могущество и широта ума, а возвышенным и глубоким мыслям — возвышенность и глубина мысли, тогда не было бы нужды в иных спорах и я бы не отважился, как бы это ни было прекрасно, выйти вперед. Но покамест на дела отвечали словами, на доказательства — шуточками, на разумные доводы — ссылками на авторитеты и война велась между плебеями и атлетами, между журналистами и философами, так что нет ничего удивительного, если первые набрались дерзости и по видимости потеснили нас, а мы то ли со страха, то ли со стыда, то ли из гордости скрываемся в безопасности, словно под защитой стен и башен, хоть в ответ и мечем в них те же оскорбления, как будто оставить за собой последнее слово значит победить; впрочем, и такие победы нам не достаются. Но если наше дело правое и благое, если сами мы сильны и отважны и верим, что разум и истина на нашей стороне, почему бы нам не выйти из укрытия и не дать бой? Почему мы делаем вид, будто не понимаем того, что на самом деле понятно нам, но неприятно? Или как нам удается, ни на миг не задумавшись, убедиться в ложности не понятого нами? Быть может, с нас довольно спокойной совести, — пусть бы только она не отягощала нас неуместными сомнениями и позволяла по-прежнему безопасно и с удовольствием заниматься науками и словесностью, не заставляя делать против воли то, на что мы так боимся терять время и труд? А коль скоро нам ни о чем больше нет заботы, мы избегаем открытого боя и ходим сторонкой, не страшась ни тех врагов, что снаружи, ни тех, что внутри нас самих? Ради бога, только не это! Будем искать одной только истины, и если все, чему мы учились, тщетно, если все, что представлялось нам несомненным, ложно, если нельзя было видеть того, что мы, как нам казалось, видели воочию, и осязать того, что мы, как нам казалось, осязали, если столько великих умов и столько ученых заблуждались столько столетий, — ни больше ни меньше! — пусть будет так, бог с ним! Пусть придется считать, будто мы никогда не учились и не мучились или, вернее, будто мы и учились и мучились попусту, как безумцы, пусть придется сказать «прощай» книгам, ставшим как бы нашими друзьями и спутниками, сжечь собственные писания, словом, начать все с начала и, молоды мы или стары, зажить по-новому — не станем обращать на это внимания, а лучше порадуемся: ведь нам на долю выпало то, что не дано было нашим предкам, — познать наконец истину; так воспользуемся же себе на благо этой истиной и постараемся, чтобы ею пользовались себе на благо и другие. Но если именно новейшие суждения — туман, сон и призрак, если наши предки обладали ясным взглядом, если истина не медлила столько веков, прежде чем явиться на свет, — зачем мы допускаем, чтобы людей смущали и вводили в обман, чтобы наша молодежь сомневалась, какое из двух учений следует принять на веру? Признаюсь, благородное молчание казалось и мне наилучшим, даже единственно подобающим человеку истинно мудрому в этом споре, и пример тех истинных мудрецов, которые не размыкают уст, не то что утверждал меня в моем мнении — я и так был в нем тверд, — но утешал меня, показывая, что их суждение в этой части согласуется с моим. И тем не менее многое, в том числе чтение и обдумыванье «Замечаний» кавалера Лодовико ди Бреме относительно новейшей поэзии, как он ее называет, привели меня к мысли, что, быть может, оказалось бы вредно, если бы какой-либо из прославленных мужей взволновался и нарушил презрительное молчание, но если появится человек безвестный и выскажет не слова, а доводы, то повредить это не повредит и может даже принести пользу, ибо поражение самого слабого бойца не нанесет ущерба славе войска, а случись ему на взгляд людей, что-нибудь совершить, тогда можно будет судить обо всем множестве более великих дел, которые совершили бы сильнейшие воины. Скажу прямо, «Замечания» кавалера ди Бреме кажутся мне опасными; я называю их опасными, потому что по большей части они остры, глубоки и умны, а эти свойства, коль скоро принимаемое кавалером за истину не кажется нам таковым, мы должны счесть опасными, ибо благодаря им он может многих убедить в вещах, на наш взгляд, ложных, и это в таких важных предметах, как словесность и поэзия. Потому я, при всей моей слабости, решился посмотреть, не придаст ли пламенная любовь к отчизне, а еще больше — к истине силы моей речи в защиту нашей отчизны и того, что я считаю истиной. Я намереваюсь, как было сказано, пользоваться только доводами, и ничем другим, кроме доводов. — не ведаю, метафизических ли, но разумных уж точно, а если не все они и даже не многие из них окажутся новыми, то из этого легко будет заключить, что мнения тех, кого называют романтиками, хоть и не так стары, но имеют весьма старые корни и потому могут быть повержены и искоренены весьма старыми орудиями.