Избранные произведения - [31]

Все умолкли, не смея нарушить его молитву. Да, Ашурали часто любит говорить: «Вы как хотите, но я верю в своего бога, он у меня есть!» Его слова вспомнились и в эту минуту. Те, кто помоложе, чувствуя некоторое смущение, первыми нарушили неловкую тишину.

— Братцы, — попросил звонкий голос, — растолкуйте мне, как понимать грех.

— Как хочешь, так и толкуй.

— А вот если хорошенько помозговать…

— Лекцию на эту тему пусть прочитает секретарь сельсовета.

— Почему я? — удивился Абала Абдал-Урши.

— Потому что ты ближе к начальству, тебе виднее. — Кто-то подхватил его, маленького человечка, под мышки и посадил на старое надгробие.

— Что вы, с ума сошли?!

— Ничего, сегодня можно.

— Итак, грех.

— Грех… — вынужденно повторил Абала Абдал-Урши, не лишенный природного дара воображения. — Если вдуматься, то получается, что человек — плод греха? Так или нет? — осмелел вдруг Абала.

— Так! — подтвердили окружившие его, зная, что он в таких вопросах в самом деле слыл знатоком.

— Значит, — размышлял вслух Абала Абдал-Урши, — такая простая вещь, как опыление цветка, тоже грех, а? Так или нет?

— Так! — весело поддакивали ему ребята.

— Значит, и нерест грех?

— А искусственное осеменение вдвойне грех!

— Но, братцы, получается странная вещь: природа как таковая по сути своей грешна, существование жизни грешно, все грешно… А что же не грешно?

— Никто не ожидал от него такого крутого поворота.

— Что же не грешно? Я вас спрашиваю! Прах, тлен? Ведь все началось с воды, значит, вода грешна и солнце!

— Не трогайте солнце! — вырвался откуда-то, словно из-под земли, отчаянный крик, похожий на вопль. Абала Абдал-Урши даже слетел с надгробья. — Солнце не грешно! — Это кричал Ашурали, отвешивая поклон. Значит, он и молитву читал, и внимательно слушал их.

— Ребята, помогите, я подвернул ногу! — жалобно застонал Абдал-Урши.

— Небо, небо осудило тебя! — буркнул Ашурали, поднимаясь с плиты. — Говорите, все грешно, все рушится? — тихо продолжал Ашурали. — Вам-то чего огорчаться? Вам же строят или уже построили Новый Чиркей? — выкрикнул он.

— Нам? — удивились почтенные. — А почему только нам? И тебе!

— Нет! Мне не надо ничего! Я останусь здесь, вот здесь! Эту плиту я готовлю себе сам! Здесь будет моя могила!

— Так ты думаешь, пророк восстал против нас?

— Я ни о чем не думаю, на все воля его! Я ни о чем но думаю! — закричал, противореча сам себе, Ашурали. — Я… я думаю о детях, чем их кормить завтра, где брать продукты?!

— В домах. С собой никто ничего не успел взять.

— Так чего же вы стоите здесь на святом месте и рассуждаете о грехах? Или страх вышиб из вас всякое здравомыслие, чувство стыда и уважения? Вы, я к вам обращаюсь, дети послевоенных лет, чего смеетесь? О чем вы думаете? Землетрясение одно не приходит, за ним по пятам идут другие беды, подумайте о людях, о детях, о сестрах и матерях. — Ашурали гневно потряс кулаком. — Женщина, сельсовет, о вас печется, покоя не зная, а вы — носящие папахи…

— Как же войти сейчас в сакли, все валится?

— Кто это говорит? Ах, это ты, Амирхан… ну, с тебя какой спрос, а они!

— Прости нас, Ашурали, мы пойдем, мы сделаем… — засуетились молодые.

— Видите, холодно, дети в палатках мерзнут. Что скажешь, брат мой, Дингир-Дангарчу?

— Твоя правда, уважаемый Ашурали. Что, и мы пойдем?

— И мы пойдем!

Как-то неловко стало тем, кто долгом своим призван был стать помощником и защитником всех на случай беды, тем, кому от семнадцати до сорока пяти. Им стало стыдно оттого, что сами не догадались выполнить то, к чему призвал их Ашурали. Теперь им понятно, почему сельсовет Султанат положилась именно на него.

Человек тридцать из тех, кто был на кладбище, разбрелись по аулу и стали вытаскивать из саклей все, что могло пригодиться: и продукты, и ковры, и паласы, и бурки, и подойники (ведь утром надо доить коров), и всякую утварь… Подбодрив односельчан, Ашурали подошел к Дингир-Дангарчу.

— Мы свое сделали, пусть они теперь покажут, на что способны. Нам бы впору свои ноги таскать… Ты не хочешь ли чарку вина со мной выпить?

— Хочу.

— Так пошли! — Ашурали взял за руку Дингир-Дангарчу и кивком пригласил стариков, оказавшихся неподалеку от них. А в это время мимо спешили люди со всяким скарбом, с подушками и матрацами. — Эй, смельчаки, — окликнул их Ашурали, — мы у Дингир-Дангарчу будем. Ищите нас там.

— Хорошо, отцы!

Они вошли в саклю Дингир-Дангарчу, сели, скрестив ноги, на подушки в кунацкой. То ли от нового толчка, то ли от их шагов мелодично звякнула на стене медная посуда. Дингир-Дангарчу зажег свою допотопную керосиновую лампу, которую когда-то купил в магазине. Разжег огонь в очаге, обдав керосином поленья.

— А ну давай, где тут у тебя согревающее?

— Сейчас, Ашурали, сейчас, — засуетился хозяин.

— Я совсем продрог после дождя…

— А чем закусим?

— Тащи что есть. Мир рушится, а ты спрашиваешь, чем закусим. Хорошей беседой…

Старики заметно повеселели.

Дингир-Дангарчу скинул бешмет. Всем известно в ауле, что Дингир-Дангарчу любил носить навыпуск гимнастерку с нагрудными карманами, подпоясав ее широким ремнем со звездой. А поверх — старинный бешмет, чтобы не ярко бросалось в глаза его пристрастие к военной одежде. Каждый год он приезжал в город к одному и тому же портному и заказывал себе гимнастерку из добротного материала защитного цвета. Глядя на его одеяние, и другие старики испытывали тревогу, связанную с памятью о минувшей войне. А разве забыты годы гражданской войны? Вместо бешмета Дингир-Дангарчу с удовольствием носил бы комиссарскую кожанку, но где ее достать?.. Да, с годами все меньше и меньше становится тех, кто шел на штурм старого мира, тех, кто когда-то ставил на колени мироедов. Теперь героев тех дней единицы.