Избранные переводы - [28]

И, кажется, Форд

Махнет через борт,

Ее не добившись руки, брат.

Сестра ее Анна

Свежа и румяна.

Вздыхает о ней молодежь, брат.

Нежнее, скромнее,

Прекрасней, стройнее

Ты вряд ли девицу найдешь, брат.

В нее я влюблен.

Но молчать осужден.

Робеть заставляет нужда, брат.

От сельских трудов

Да рифмованных строф

Не будешь богат никогда, брат.

А если в ответ

Услышу я «нет», —

Мне будет еще тяжелей, брат.

Хоть мал мой доход

И безвестен мой род,

Но горд я не меньше людей, брат.

Как важная знать,

Не могу я скакать,

По моде обутый, верхом, брат.

Но в светском кругу

Я держаться могу

И в грязь не ударю лицом, брат.

Я чисто одет.

К лицу мне жилет,

Сюртук мой опрятен и нов, брат.

Чулки без заплатки,

И галстук в порядке,

И сшил я две пары штанов, брат.

На полочке шкапа

Есть новая шляпа.

Ей шиллингов десять цена, брат.

В рубашках — нехватка,

Но есть полдесятка

Белейшего полотна, брат.

От дядюшек с детства

Не ждал я наследства

И тетушек вдовых не знал, брат.

Не слушал их бредней

И в час их последний

Не чаял, чтоб чорт их побрал, брат.

Не плут, не мошенник,

Не нажил я денег.

Свой хлеб добываю я сам, брат.

Немного я трачу,

Нисколько не прячу,

Но пенса не должен чертям, брат.

Пойду-ка я в солдаты

На чорта вздохи — ах да ох!

Зачем считать утраты?

Мне двадцать три, и рост неплох —

Шесть футов, помнится, без трех.

Пойду-ка я в солдаты!

Своим горбом

Я нажил дом,

Хотя и небогатый.

Но что сберег, пошло не впрок…

И вот — иду в солдаты.

Ода шотландскому пудингу «Хáггис»

В тебе я славлю командира

Всех пудингов горячих мира,—

Могучий Хáггис, полный жира

И требухи.

Строчу, пока мне служит лира,

Тебе стихи.

Дородный, плотный, крутобокий,

Ты высишься, как холм далекий,

А под тобой поднос широкий

Чуть не трещит.

Но как твои ласкают соки

Наш аппетит!

С полей вернувшись, землеробы,

Сойдясь вокруг твоей особы,

Тебя проворно режут, чтобы

Весь жар и пыл

Твоей дымящейся утробы

На миг не стыл.

Теперь доносится до слуха

Стук ложек, звякающих глухо.

Когда ж плотнее станет брюхо,

Чем барабан,

Старик, молясь, гудит, как муха,

От пищи пьян.

Кто обожает стол французский —

Рагу и всякие закуски

(Хотя от этакой нагрузки

И свиньям вред),

С презреньем щурит глаз свой узкий

На наш обед.

Но — бедный шут! — от пищи жалкой

Его нога не толще палки,

А вместо мускулов — мочалки,

Кулак — орех.

В бою, в горячей перепалке

Он сзади всех.

А тот, кому ты служишь пищей,

Согнет подкову в кулачище.

Когда ж в такой руке засвищет

Стальной клинок, —

Врага уносят на кладбище

Без рук, без ног.

Молю я Промысел небесный:

И в будний день, и в день воскресный

Нам не давай похлебки пресной,

Яви нам благость —

И ниспошли родной, чудесный

Горячий Хаггис!

Две собаки

Где в память Койла-короля

Зовется исстари земля,

В безоблачный июньский день,

Когда собакам лаять лень,

Сошлись однажды в час досуга

Два добрых пса, два верных друга.

Один был Цезарь. Этот пес

В усадьбе лорда службу нес.

И шерсть и уши выдавали,

Что был шотландцем он едва ли,

А привезен издалека,

Из мест, где ловится треска.

Он отличался ростом, лаем

От всех собак, что мы встречаем.

Ошейник именной, с замком,

Прохожим говорил о том,

Что Цезарь был весьма почтенным

И просвещенным джентльменом.

Он родовит был, словно лорд,

Но — к чорту спесь! — он не был горд

И целоваться лез со всякой

Лохматой грязною собакой,

Каких немало у шатров

Цыган — бродячих мастеров.

У кузниц, мельниц и лавчонок,

Встречая шустрых собачонок,

Вступал он с ними в разговор,

Мочился с ними на забор.

А пес другой был сельский колли,

Веселый дома, шумный в поле,

Товарищ пахаря и друг

И самый преданный из слуг.

Его хозяин — резвый малый,

Чудак, рифмач, затейник шалый —

Решил — кто знает, почему! —

Присвоить колли своему

Прозванье «Люат». Имя это

Носил какой-то пес, воспетый

В одной из песен иль баллад

Так много лет тому назад.

Был этот Люат всем по нраву.

В лихом прыжке через канаву

Не уступал любому псу.

Полоской белой на носу

Самой природою отмечен,

Он был доверчив и беспечен.

Черна спина его была,

А грудь, как первый снег, бела.

И пышный хвост, блестящий, черный,

Кольцом закручен был задорно.

Как братья, жили эти псы.

Они в свободные часы

Мышей, кротов ловили в поле,

Резвились, бегали на воле

И, завершив свой долгий путь,

Присаживались отдохнуть

В тени ветвей над косогором,

Чтобы развлечься разговором.

А разговор они вели

О людях — о царях земли.

Цезарь

Мой честный Люат! Верно, тяжкий

Удел достался вам, бедняжки.

Я знаю только высший круг,

Которому жильцы лачуг

Должны платить за землю птицей,

Углем, и шерстью, и пшеницей.

Наш лорд живет не по часам,

Встает, когда захочет сам.

Открыв глаза, звонит лакею,

И тот бежит, сгибая шею.

Потом карету лорд зовет —

И конь с каретой у ворот.

Уходит лорд, монеты пряча

В кошель, длинней, чем хвост собачий,

И смотрит с каждой из монет

Геóрга Третьего портрет.

До ночи повар наш хлопочет,

Печет и жарит, варит, мочит,

Сперва попотчует господ,

Потом и слугам раздает

Супы, жарки́е и варенья,—

Что ни обед, то разоренье!

Не только первого слугу

Здесь кормят соусом, рагу,

Но и последний доезжачий,

Тщедушный шут, живет богаче,

Чем тот, кто в поле водит плуг.

А что едят жильцы лачуг,—

При всем моем воображенье

Я не имею представленья!

Люат

Ах, Цезарь, я у тех живу,

Кто дни проводит в грязном рву,

Копается в земле и в глине

На мостовой и на плотине,