Избранное - [28]

Конон Степаныч от изумления едва не выпустил багор. Плот стало тихонько сносить слабым течением.

— Да ты что врешь! — наконец испуганно сказал он. Еще в жизни Конон Степаныч, слава богу, никогда ни от кого не получал писем, и в голове его такое событие не укладывалось.

— И не вру, тебе письмо, мамка велела приходить, — уныло повторил мальчик.

Конон Степаныч глубоко перевел стеснившееся дыхание и, ни о чем больше не спрашивая, молча пристал к берегу. У самого края воды воткнул в берег колышек с привязанной к плоту бечевкой и пошел к дому, подхватив багор и деревянное ведро с рыбой.

Серега, шедший несколько сзади, держал руку вытянутой так, чтобы по ней скользили, шелестя и щекотя кожу, колоски ржи, росшей вдоль стежки. Чуть не из-под ног вылетали жаворонки, казавшиеся вблизи большими птицами.

Деревня Кудашево, в одну длинную прямую улицу с шестью десятками дворов, расположилась по склону высокого отлогого холма, спускавшего полоски своих полей к просторному заливному лугу с заводью, где рыбачил Конон Степаныч. Этот луг был крестьянским. За рекой синел берег с помещичьим лесом.

Конон Степаныч вышел к своему неогороженному гумну и задами, мимо неухоженных яблонь прошел к дому. Прислонив багор к крыше, оставил ведро в сенях и вошел в избу. На давно не скобленном, почерневшем столе лежал конверт с едва умещенными на нем неровными строками и круглым штемпелем вместо марок.

Конон Степаныч неловко взял письмо негибкими пальцами, — для чего ему пришлось сдвинуть его на край стола и подхватить снизу, — стал разглядывать, по-разному повертывая. Марфа, в старушечьем темном повойнике и со сложенными на выступающем животе руками, стоя у печи, молча следила за мужем своими черными неподвижными глазами. Серега, остановившись возле отца, старался угадать на конверте выученные в школе буквы. Через отворенную дверь было слышно, как вдруг забилась в ведре засыпающая рыба.

— Шелешпер фунтов на восемь попал — весь о вершу обился, — проговорил, ни к кому не обращаясь, Конон Степаныч, еще затрудняясь сказать что-либо по поводу смутившего его письма.

Неловко держа на отлете руку с письмом, зажатым двумя пальцами за уголок, он направился вон из избы, напяливая свободной рукой на голову подобие картуза.

— К Ивану Михайлычу сходить, что ли, — сказал он, не оборачиваясь, и пошел к одному из редких грамотеев в деревне.

3

Письмо оказалось немногословным: сын Конона Ефрем сообщал из госпиталя, что освобожден по чистой и едет домой. Никаких подробностей не было. Он даже поскупился на обычные поклоны родным, однако просил встретить на подводе на станции.

— «Приедем мы с Зададаевым Васькой. Находимся вместе. Он лежит с покрова. Ему ногу начисто отняли…» — Ефрем сообщал и день выезда.

— Что ж, Степаныч, — сказал, сложив письмо, Иван Михайлович, подняв на лоб очки и почесывая небритый подбородок. — Выходит, лошадь хоть сегодня посылай. — Он взглянул на календарь, висевший на воткнутых в щель бревенчатой стены обломанных ножницах. — Да не опоздал ли уже?

Конон Степаныч молча сидел на краешке лавки возле двери, вертя в руках смятый картуз с рваным козырьком. У Ивана Михайловича Колесова, служившего до войны курьером в думе, в тесной избе было чисто и не по-деревенски затейливо обставлено. Конона стесняли крашеный комод, покрытый вязанной крючком скатертью с фестонами, раскрашенные гипсовые фигурки на нем, рамки с фотографиями по стенам, половики, блестящая никелем и алым зевом граммофонная труба, все это невиданное великолепие, и более всего — сама хозяйка Марья Ивановна, поглядывавшая откровенно недружелюбно. Эта разбитная, рыхлого склада бабенка, вывезенная Иваном Михайловичем из Питера, не очень-то жаловала грубую деревенщину и фыркала на нее с высоты своей коломенской образованности.

Смущенный и испуганный Конон Степаныч с трудом вникал в смысл того, что размеренно и внушительно читал ему хозяин дома.

— У него ноги, что ли, нету? — наконец выдавил он из себя.

— Тут не написано, это он про Василия, Ивана Зададаева сына. А там — кто его знает? У твоего, может, обеих ног нет. На то, друг, война, царева служба. Так-то вот! — Иван Михайлович значительно посмотрел на гостя. — Где ты лошадь-то возьмешь?

— Негде мне. У Зададаевых попрошу, у них две. За своим сыном поедут и моего Ефрема прихватят.

— На это ты не располагайся. Зададаев подрядился Бурову срубы возить, он где-то под Марьином, дома вряд ли ближе Петрова дня будет.

— Сходи-ка, сходи туда, — язвительно усмехнулась Марья Ивановна. — Вот Ольгу обрадуешь! Она как раз поторопится выехать за своим безногим муженьком! Небось сначала побежит к садовнику Андрюхе.

Она неприязненно рассмеялась и ушла за перегородку. Следует сказать, что при всем своем пренебрежении к мужикам Марья Ивановна чрезвычайно любопытствовала по части деревенских сплетен и не жалела времени, когда доводилось посудачить и перебрать кому-нибудь косточки возле колодца — в этом освященном временем месте бабьих сходок.

Конон Степаныч ерошил волосы на затылке.

— У Петрухи, Кружного Матвея брата, попросить? — И тут же сам себе ответил: — Нет, этот не даст, а то такое запросит… Может, мне, Иван Михайлыч, к старосте пойти — не нарядит ли он мирскую подводу? Так и так, мол, дело обчественное, солдаты — народ казенный…