Избранное - [122]

Я был обращен в мельника на приданной артели давыдовской мельнице и стал вкупе со старым крупчатником, пьяницей и матерщинником Артемием и сноровистым, дельным, но плутоватым Павлом Майоровым молоть крестьянское зерно, ковать жернова и заодно — привыкать к самогону, махорке и мужицким соленым речам.

Мне теперь кажется удивительным, как легко сносил я тогда тяготы непривычной и скудной жизни. Более того, ощущал душевный подъем и радость существования. А тревоги не переводились: как-то ночью из уездного города прискакал преданный человек предупредить, что отца назавтра возьмут в заложники. В то взбаламученное время власть в городе ненадолго захватил самозванец-анархист, рвавшийся к какому-то всесветному разбою. Было решено, что отцу следует немедля уехать в Питер. Мне было поручено вывести с конюшни и подседлать со всеми предосторожностями лошадь, чтобы не подглядел кто-нибудь посторонний. Ночь была темная, и отец благополучно по лесным дорогам выбрался в село верст за десять, где жил бывший наш приказчик. Тот тут же отправил лошадь отца обратно, чтобы ее наутро не хватились, а сам в двуколке вывез его на станцию в нескольких перегонах от городка. Отцу удалось доехать до Петрограда. Там давний его приятель, крупный военный инженер, руководивший строительством гидростанции на Волхове, пригласил его к себе работать.

Больше мы отца не видели. В недолгом времени он скоропостижно скончался, о чем в Давыдове узналось уже много спустя… Так и запомнились мне проводы отца: полный мрак — мы боялись засветить огонь, — темная его фигура в седле, поглощенная, едва он отъехал от крыльца, густой тенью въездной аллеи… Но я несколько забежал вперед.

…Не умея по-настоящему вести хозяйство и строго за ним присматривать, чтобы все кругом не тащили, мы жили, несмотря на мельницу и несколько десятин запашки, впроголодь. Жадные кулацкие женки, увозя последние ценные бобры и серебро, оставляли за них мерки картофеля и нерушеного овса.

Но ни картофельные лепешки с лузгой и осевнями, ни рваные сапоги и зыбкость устройства, или, вернее, полная неустроенность, не способны были одолеть мои девятнадцать лет и моей влюбленности. Острая радость свиданий с Настей вознаграждала за все невзгоды. И вдобавок я всей душой прильнул к охоте, по-настоящему красившей дни. Дробь и порох доставались с огромным трудом, не было замены старым раздувшимся гильзам, но с двумя-тремя кое-как заряженными патронами и уцелевшим пойнтером, привезенным некогда щенком от управляющего царской охотой, я отправлялся в лес. Дичи в окрестностях Давыдова водилось изобильно. Охотничьи скитания уносили за тысячу верст от тревожных будней с их смутным завтра…

Стоит ступить в росистый луг, шелохнуть плечом сонные ветви кустов, стоит вдохнуть полной грудью запахи молодых трав и лесной прели, обволокшие теплую землю, достаточно заглянуть на окутанную легким туманом ложбинку ручья с вознесшимися кронами деревьев, уже освещенными первыми лучами солнца, чтобы охватили тебя великий мир и покой, показалась суетной и лишенной красоты наполненная соперничеством и раздорами жизнь, сердце и ум возликовали от необъяснимого, но полного понимания «любви и языка» живой природы.

Вид векового дерева говорит мне о преемственности жизни. О поколениях моих предков, останавливавших, как и я, взгляд свой на его раскидистой вершине и корявом вечном стволе и, может, думавших о тех, кто будет после них любоваться им. Давно истлели их кости, а дерево все стоит, — молчаливым, но не чуждым «нашей жизни свидетелем. Через него я вещественно связан со своей землей и с ее судьбами. И особенно истово гляжу я на зеркальце родника на дне заросшего черемухой и сиренью укромного овражка, неиссякаемо изливающего студеную свою и чистую живую воду. К нему с незапамятных времен протоптана стежка, углаженная ступнями длинной чреды деревенских женщин, ходивших сюда с ведрами на коромысле. Может ли, пока стоят такие деревья и не пересохли эти родники, ослабеть вера в свою землю!

* * *

…Запущенными и пустынными были улицы Петрограда в августе двадцатого года. Я шел от Николаевского вокзала, кишевшего серым, молчаливым и озабоченным людом, — и все сильнее давили тишина и малолюдье, а пыльные стекла окон и закопченные облезлые стены придавали жилым домам вид брошенных складских помещений. Ни одного извозчика. Редкие прохожие шли, не придерживаясь тротуаров, а где было глаже и меньше выбоин. На Фурштадтской улице я стал разыскивать нужный мне дом. Булыжная мостовая зеленела проросшей между камнями травой. Было на этой улице совсем мертво. Случись нужда о чем-нибудь справиться — и не у кого!

Но вот из ворот, мимо которых я шел, показалась старая женщина в стоптанных козловых ботинках на пуговицах и обвисшем черном платье в рыжих пятнах. Она неуверенно переставляла ноги, точно боялась упасть. Отечное лицо с мешками под глазами и синими бескровными губами — свидетели длительного голодания. Вряд ли запомнилась бы мне эта женщина — тогда были не в диковинку изможденные, больные цингой, — если бы не ее шляпка. Черная соломка выгорела; широкие поля, местами траченные, потеряли форму; остатки сникших и запыленных, линялых цветов, закрывавших тулью копной некогда розовых и красных лепестков, не везде прятали державшие их проволочки. Сбоку, где находился бант, свисали темно-красные вишни, не утерявшие своего вызывающего глянца. Проходя мимо меня, дама поправила шляпу рукой в черной разорванной кружевной митенке с кокетливой отделкой. Я невольно поглядел ей вслед. Митенки и шляпа с вишнями для этой дамы с неподвижным отсутствующим взглядом — последние свидетели минувшей неправдоподобной элегантности… Вот где «все в прошлом»!