Избранное - [175]

Всюду слышатся военные сигналы; среди ночи вдруг раздаются барабанный бой и звук горна, зовущие неведомых героев на страшные празднества бастионов и траншей. Во тьме беспрерывно поблескивают штыки. Наверху, в дымке, грохочет главная цитадель — Монмартр. А внизу — поют.

* * *

Посмотрите: просторный, высокий зал. Он весь залит светом. На обыкновенной эстраде выламывается фигляр, хороший или плохой — неважно. Он потешает сражающихся и страдающих сограждан. Это хорошо. Что же тут за публика? Рабочие, которые пораньше ушли из мастерских — из мастерских, изготовляющих снаряды, патроны, мины, — граждане, минувшую ночь дежурившие с оружием в руках на городском валу, находящемся под угрозой; здесь также старики и подростки.

Весь этот народ хочет немного посмеяться, забыть дневные труды и завтрашние опасности.

Дурно ли они поступают? Они не правы? Кто осмелится бросить им этот упрек? Всякий, кто сейчас, склонившись к соседу, весело вторит услышанной песенке, завтра, быть может, будет лежать холодный и неподвижный в санитарной повозке, наполненной ранеными на передовых позициях. Он не скупится на отвагу, не будем же скупо отмеривать ему радость.

* * *

Вот так-то! Париж сражается и поет! Париж накануне атаки, которая будет предпринята яростной, неумолимой армией, — а он смеется. Париж ощетинился фортами, опоясался брустверами и окопами, и в то же время в пределах его грозных стен есть уголки, где смеются.

У Парижа есть воины, есть и певцы! У него есть и пушки, и скрипки! Он одновременно создает и орсиниевы бомбы, и куплеты, и в жутком перерыве между артиллерийскими залпами слышатся игривые мелодии, веселые песенки сливаются с пронзительным стрекотом американских митральез.

Так обстоят дела. Но ведь мы знаем, что Париж — город чудес.

* * *

При осаде Лериды офицерам армии великого Конде вздумалось пригласить скрипачей, и бедняги, обезумев от страха, играли, как могли, модную куранту в самый разгар атаки. И музыканты, и воины исполняли свой долг: куранта была сыграна от начала до конца, а Лерида взята и основательно разграблена.

Факт этот занесен в скрижали истории, и обоим видам отваги воздано должное. Но разве сейчас наши сограждане не превзошли воинов и музыкантов Лериды — и притом намного?

Действительно, здесь поют, едва избавившись накануне от неминуемой смерти и хорошо зная, что завтрашний день грозит новыми опасностями; это не мешает воспользоваться краткой передышкой. Нельзя всегда быть героем: приятно спускаться время от времени с эпических высот. Парижский горожанин может, как древний Гомер, отдохнуть от Илиады за чтением «Батрахомиомахии».

Париж, несомненно, должен представлять собою любопытное зрелище для человека, далекого от нашей борьбы и наших чаяний, который, вдруг оказавшись среди нас, беспристрастно взглянет на наш город, превращенный безбожной блокадой в город загадочный, непостижимый.

На каждом шагу чужестранец встречает здесь неожиданную, захватывающую картину. Там, где он ожидает увидеть опечаленный народ, в отчаянии бродящий по безлюдным улицам и опустевшим площадям, он видит горожан, занятых мирными делами; в зависимости от времени дня и от особенностей своего характера они спешат туда, куда их зовут долг или развлечения.

Особенно кафе-концерты должны вызывать у него глубокое удивление. Однако если он призадумается, и притом непредвзято, то поймет, что очень хорошо, когда смех, как солнечный луч в зловещую грозу, раздается время от времени в самый разгар междоусобной войны.

Воздух, которым мы дышим, насыщен ненавистью; расстилающееся над нами небо уже не голубое — голубизна его померкла от дыма горящих селений; само солнце шлет нам свои лучи лишь вперемешку с картечью и багровыми отблесками снарядов. Но смех, смех, это неотъемлемое достояние человека, все же жив среди всеобщей разрухи — ослепительный, непокоримый. В нем наше утешение и наша сила.

Лишись мы этого мощного эликсира, который согревает нам кровь и придает силы мускулам, мы измельчали бы, выдохлись бы, угасли. Париж — город героизма и смеха. Пантагрюэль и «Декларация прав человека» родились именно здесь. Предоставьте же гиганту, которого любил Рабле и которого боялся Робеспьер, смеяться вволю!

К тому же разве взрывы смеха, отвечающие взрывам снарядов, которые сыплются на нас со всех сторон и грозят заживо похоронить нас под дымящимися облаками на месте наших жилищ, не являются убедительным признаком нашей силы? Не является ли смех самым совершенным и неотразимым оружием, которое никто не в силах у нас отнять?

Что может быть полезнее и действительнее звучного, великолепного смеха, что может лучше служить военной хитростью с целью сбить врага с толку, обмануть его, повергнуть его в глубокую усталость, дабы он понял бесцельность своей разрушительной работы? Что может быть лучше смеха, который вырывается из гущи народных толп, словно сноп молний среди ужасающего ненастья?

И что может быть лучшим ответом на непрекращающуюся канонаду наших озверевших врагов, чем припев, который каждый вечер раздается во всех двадцати парижских кафе-концертах:

Да, все народы — нам братья,