Избранное - [172]

Добравшись до самого пруда, он медленно, очень медленно, без малейшего шума, осмеливался сделать шаг, потом другой и наконец входил в воду с самыми тщательными предосторожностями, едва дыша. Эдакий, представьте себе, меломан, в предвкушении долгожданной каватины! В общем, на то, чтобы преодолеть расстояние в двадцать шагов, отделявшее его от любимых певцов, у него уходило два, два с половиной часа — так он боялся привлечь к себе внимание бдительного черного часового.

Ветерок, веявший под беззвездным небом, плавно колыхал высокий кустарник среди тьмы, окружавшей пруд, но Бономе, не обращая внимания на его таинственный шорох, упрямо двигался вперед и часам к трем утра уже стоял невидимый в полушаге от черного лебедя, а тот даже не подозревал о его присутствии.

И вот тут-то наш славный доктор, улыбаясь в темноте, начинал тихотихо, едва касаясь поверхности, водить по воде, перед самым часовым пальцем, закованным в средневековые доспехи. И делал он это так тихо, что тот, хотя и прислушивался, все-таки не мог оценить этот тревожный сигнал как нечто такое, ради чего следует уронить камень. Он слушал. По мере того как шло время, он инстинктивно проникался чувством какой-то странной опасности, его сердце, его бедное бесхитростное сердце начинало испуганно биться, и это наполняло ликованием душу Бономе.

Но вот наконец и прекрасные лебеди, разбуженные шумом, начинали, плавно изгибая шеи, вытаскивать головы из-под своих бледных серебряных крыльев и при виде падающей на них тени Бономе тоже проникались смутной тревогой, словно догадываясь о смертельной опасности, которая им грозила. Но в бесконечной своей деликатности они страдали молча, как и часовой, — они не могли пуститься в бегство, поскольку камень не был брошен! И сердца всех этих белых узников начинали колотиться в глухой тоске — внятно и ясно различимо для жадного слуха славного доктора, который, прекрасно зная, что значит для них уже само его присутствие, упивался, словно сладостным зудом, тем ужасом, который вызывала у птиц его неподвижность.

— Какая это радость — воодушевлять артистов! — шептал он.

Примерно три четверти часа длился этот экстаз, за который он отдал бы все царства мира. Наконец луч утренней звезды, пробившийся сквозь ветви деревьев, внезапно освещал фигуру Бономе, черную воду и лебедей с зачарованным взглядом. Обезумевший от ужаса часовой ронял камень… Слишком поздно! С хриплым воплем, который внезапно сменял сладкую улыбку, Бономе бросался наперерез священным птицам. Хватка железных пальцев современного рыцаря была беспощадной: три-четыре белоснежные шеи успевали согнуться или сломаться, прежде чем остальные певцы радужным видением взмывали в воздух.

И вот тут-то душа умирающих лебедей, забывших о докторе, изливалась в песне бессмертной надежды, избавления и любви, возносясь к загадочным небесам.

Трезво мыслящий доктор ухмылялся при виде такой сентиментальности, в которой он как истый любитель ценил только одно — ТЕМБР! Как музыкант, он смаковал лишь несравненную сладостность тембра этих символических голосов, которые выпевали Смерть как мелодию.

Закрыв глаза, он некоторое время упивался этой гармонической звуковой вибрацией, потом, шатаясь, словно охваченный спазмами, выбирался на берег, растягивался на спине среди травы и так лежал в своих теплых непромокаемых одеждах. Забывшись в чувственной дремоте, современный Меценат снова и снова смаковал воспоминание о восхитительном пении замечательных артистов, пусть даже грешившем, по его мнению, некоторой старомодной возвышенностью.

И вот так, весь во власти некоего болезненного экстаза, он до самого восхода солнца мирно и деловито анализировал свои утонченные переживания.

Произведения времен Парижской коммуны

КАРТИНА ПАРИЖА

Париж выжил. Над Восстанием сияет солнце. Неукротимая Свобода поднялась на ноги, пошатываясь, но ее опора — бесчисленные флаги, и она бросает вызов смертоносным скипетрам Берлина и Версаля. На горизонте над гражданской войной вздымается Триумфальная арка. Пули бороздят улицы, не мешая играм новых детей; огненные ядра пришли на смену красным шарикам, и когда для игры не хватает шариков, слышатся милые раскаты смеха, и детишки бегут подбирать валяющиеся пули.

Над Тюильри, Люксембургским парком и Елисейскими Полями во всем своем великолепии торжествует Май. Крытый рынок завален цветами. То тут, то там проходят тысячи солдат, залитые солнцем и сопровождаемые победной, доселе забытой музыкой. Вдали грохочут пушки.

По вечерам бульвары ярко освещены; здесь — девушки, театры, горячие споры, которым наконец-то никто не препятствует, шумные преобразившиеся кафе; на всем печать освобождения.

У киосков ждут с нетерпением свежих газет, их расхватывают и читают, не сходя с места.

Что нового?

— Исси взят.

— Пустяки!

— Ванв под угрозой!

— Пустяки!

— Сегодня ночью Версаль двинется в атаку!

Кто вопрошает? Прохожий. Кто отвечает? Свобода.

Так обстоят дела с марта месяца; Париж — грозный город. Сравниться с ним может только пушка.

У Парижа собственное мнение, он упрям, как не раз удостоверялся в этом весь мир.

Кое-какие магазины закрылись: кое-какие осторожные люди бежали; кое-кто из полицейских арестован; отмечено несколько истерик перепуганных и негодующих буржуа; нескольким глубокомысленным дипломатам удалось вызвать к себе всеобщее презрение. Вот и все.