Избранное - [11]

Здесь было заметно холоднее, со всех сторон меня окружали они, эти величественные белые стражи, стоящие пока что в отдалении, но скоро они будут совсем рядом. В одном кабачке позволил себя нарисовать жизнерадостный господин с усами и огромным сизым носом пропойцы. Такие атрибуты всегда бывают хорошей зацепкой в портрете.

Смеркалось, когда я пришел в деревушку Визий. В ответ на мою просьбу о ночлеге мне указали дом торговца топливом, у которого останавливаются путники. Я прошел через мрачный пакгауз, в конце которого увидел несколько ступенек, ведущих в жилье. Тут было до удушья жарко. Хозяин, колоссальных размеров детина ломброзианского типа,[7] обсыпанный угольной крошкой, сидел, навалившись на стол, и пил пиво, перед ним стояла бутылка, на голове была фуражка с низко надвинутым на глаза козырьком, наподобие шахтерского шлема с лампочкой, настоящий шлем он, видимо, давно уже снес в ломбард или забросил куда-то во хмелю. С моим появлением он очнулся, уставился на меня как на привидение и спросил, чего мне надо. «Переночевать», — сказал я. «Ладно», — сказал он и снова погрузился в забытье.

Я скинул рюкзак и сел у печки; когда чувство стеснения от такого интерьера проходит, опять благодушествуешь как ни в чем не бывало.

На столе я увидел французский журнал «Revue criminelle» или что-то в этом роде, посвященный исключительно преступникам и преступлениям. Убийцы обоего пола, трупы, снятые со всех сторон, пока еще кровь остыть не успела, сцены суда с неумолимыми служителями правосудия и льющими слезы отчаяния родственниками подсудимых, высокопоставленные персоны, замешанные в скандальных аферах с подкупом и взятками, — все это в журнале прямо кишело. По грязным, замусоленным страницам было видно, что его тщательно штудировали. «Если дело пойдет в таком же духе, — подумал я, — то у меня есть шанс попасть с перерезанным горлом в следующий номер». По полу бегал замаранный цыпленок, издававший короткие флажолеты и клевавший все подряд.

Когда я утолил свой голод, появилась женщина и с ней маленькая девочка — по всему виду домашние этого пьяницы, которые ходили за покупками. Я нарисовал девочку, а когда закончил, хозяин категорически потребовал, чтобы я нарисовал его тоже, но не прошло и минуты, как он уже в беспамятстве свесил голову на стол, несмотря на понукания жены и дочки. Сходства, конечно, не было, но за это полагалось распить новую бутылку, которую женщина выставила весьма неохотно.

Спальное место мне отвели в стороне от дома, под навесом на тюках соломы. Я устроился на нескольких тюках сразу, провалы между ними сквозь сон воспринимались опять же как бездонные пропасти. Холодный ветер с гор шевелил мои волосы, отовсюду слышалась возня четвероногих. Нет на свете лучшей самозащиты, чем занятие художеством; убийство художника для всех людей то же самое, что для моряков убийство альбатроса.

Утром хозяина уже не было, хозяйка же вела себя так, будто меня не существовало, и я поспешил в дорогу. Это, кстати, одна из прелестей бродячей жизни. Ты волен в любую минуту навсегда покинуть то, что тебе не по душе, и никогда об этом больше не вспоминать. В обычной жизни для этого потребуется самоубийство.

Утро было чудесное, ярко светило солнце. Метров шестьсот, если не больше, дорога поднималась в гору, это была «route Napoleon» («дорога Наполеона»), и в самом деле проложенная императором для сношений с Италией; именно по этой дороге начал он свой триумфальный марш на Париж, когда бежал с острова Эльба. А теперь я пройду той же дорогой до самого Средиземного моря — не сон ли это? Действительно, такое встречается только во сне: наверху в полном разгаре зима, а внизу, в долинах, в полном разгаре осень, склоны покрыты бурым, желтым, красным, настоящая фуга времен года.

Возле дороги стояла большая продолговатая лохань для умывания с холодной проточной водой, откуда могли пить лошади. Истинный ходок должен следить за собой, чтобы не опуститься и не потерять человеческий облик; ведь сполна рассчитавшись с обществом, он мало-помалу, сам того не замечая, начинает вести себя как на необитаемом острове, и тут ему крышка, потому что люди его избегают и боятся. Поэтому нужно изо дня в день силком заставлять себя умываться, бриться, чистить башмаки — словом, поддерживать себя в порядке.

Чем выше я поднимался, тем дальше и глубже открывался мне вид на долину речки Романш, змеящуюся между отвесными скалами на заднем плане, а в самом верху этой декорации глаза отдыхают на далеком зеркале глетчера. Ближние вершины поочередно умывались пригоршнями свежего снега из проплывающих мимо облаков. Кажется, так и слышишь, как облако спрашивает у горного кряжа: «Не угодно ли шампуня, мсье?» Вдали облака толпились гуще, вся цепь вершин была от них седой, а среди этой седины, как чудо, светился ярко-зеленый альпийский луг с тремя белыми хижинами.

Наверху я забрел в невзрачную деревушку Лафре, на улице не было ни души. В крохотной, как улей, почтовой конторе, откуда я отправлял открытку, сидела миловидная молодая женщина, и, когда я спросил, не желает ли она, чтобы я ее нарисовал, она ответила: «О да, с удовольствием!» Меня пригласили пройти в маленькую жилую комнатку в глубине домика; почтарка сразу же поставила на огонь кофе. Она была родом из Парижа, но с тех пор, как попала сюда, жизнь ее остановилась. Она была так мила со мной, как может быть мила только француженка; позировала мне с ангельским терпением, а когда у меня ничего путного не вышло, то даже не обиделась. Подумать только, женщина не обижается, что ее портрет нарисовали плохо! Но и это было еще не все, мне пришлось дождаться, пока придет ее мать, и она успокоилась не раньше, чем уговорила и ее позировать для портрета. Это была ветхая, утомленная жизнью старушка, вся в морщинах, и ей никак не нравилась идея дочери, но та ласково и насильно усадила ее на стул.