Избранное - [49]

На первых порах Мартон Бакша долго Лаци не запрягал, опасаясь, что нарядят его на военные перевозки, а он это страсть не любил. Как и всякий крестьянин, Бакша любил не давать, а задаром что-нибудь получать, за перевозки же в крайнем случае давали бумажки, за которые ни овса, ни поросенка не купишь.

Вот и случилось, что выстоялся Лаци сверх всякой меры. Когда же Бакша его впервые запряг вместе с хладнокровным жеребчиком, то поразился ужасно. Жеребенок оказался ленивый, к тому же совсем неумелый, а этот — Лаци, конечно, — такой баламутный, порывистый, что дай волю, и понесет без крупицы ума.

Так что нет: хорошей упряжки из них двоих не получится, а раз не получится, на кой черт ему эта скотина с норовом скакуна! Как раз в это время стали беженцы возвращаться, уж с запада, и коней хороших вели, и выменял Мартон Бакша на хлеба буханку да на несколько килограммов сала совсем неплохого муракезского коня. Само собою, беспаспортного.

В то же самое время с востока, из Алфёльда, стали кое-когда захаживать барышники да крестьяне, искавшие лошадей в Ваше и в Зале; новым хозяевам после раздела земли позарез нужны были кони, да и старым хозяевам взамен уведенных кони тоже были нужны, стало быть, все и всюду искали для хозяйства годившихся лошадей.

И Мартон Бакша случая, конечно, не упустил. На Лаци паспорта, само собой, никакого не было, а к паспорту прежних коней Лаци не подходил. Зато новая, за хлеб-сало купленная спокойная лошадь была такая же, как уведенная у него кобыла, — разница только в годах была, а ее никто не заметит, — и он с легким сердцем продал Лаци.

И снова Лаци не повезло. Купил его Йошка Чайбокош Тот, возчик из Алфёльда; не потому купил, что Лаци сильно ему понравился, а потому, что второпях другого не подыскал, — тогда ведь рискованно еще было по стране расхаживать, куда вздумается, и на ярмарки пока еще не съезжались, — да и денег было не густо, только на клячу и хватало.

Зато наметанным взглядом Йошка сразу определил, что конь Лаци горячий, и, довольный покупкой, пересек с ним половину страны. Но шел пешком, верхом ехать он не решился: с одной стороны, из-за острого не в меру хребта; с другой, умнее вести коня было под уздцы, будто он хворый, чтоб не вздумалось кому-нибудь отобрать, так как паспорта на него не имелось, а была какая-то бумажонка с печатью рабасенткерестешской управы, которую дал ему Бакша.

Йошка Тот, за то прозванный Чайбокош[6], что не только шляпу носил набекрень, но и мозги у него чуть набекрень были, целую жизнь служил возчиком. Людские ж объединения, скажем, рабочие артели, компании мелких арендаторов, долго терпеть его не могли. Во-первых, на руку был он нечист, во-вторых, всегда числились за ним недоимки в выполнении общественных обязательств.

Ну и, само собой, пил, так пил, что вовсе не просыхал. А Лаци, хоть и разных хозяев перевидал, и кучеров, и мучителей настоящих, но конченый пьяница ему еще не встречался.

А ведь пьяница кучер при добром коне истинная погибель, зло, пожалуй что, наихудшее. К натуре ехидного, но трезвого человека приспособиться как-то можно, но трезвому коню понять логику человека пьяного никогда и никак невозможно. Будь у нас лошадиная молитва «Отче наш», в ней наверняка среди прочего стояли бы и такие слова: «…и упаси нас от пьяницы-кучера, ибо дети и жены человеческие могут сбежать от него под защиту соседа либо спрятаться под кустами садов, изгородей и рощ, но мы, стиснутые поводьями, уздой, дышлом, вожжами и хомутом, не можем спастись от злобы озверевшего человека…»

У этого баламутного, с придурью хозяина такое было обыкновение: остановится он у какой-либо корчмы, — а менял он их часто, потому что туда, где в долг давать не хотели, он некоторое время не заходил, — поставит Лаци под развесистый тополь или акацию, полпостромки скинет, чтоб он с места не стронулся, ежели испугается или просто наскучит ему без дела стоять, а корма не даст, потому, дескать, что сию же секунду выйдет.

«Сия же секунда» иной раз растягивалась в часы. Тень давно покидала Лаци, и солнце пекло его беспощадно — у стен и деревьев оно куда раскаленней, чем на голом пространстве, — жалили мухи, донимали слепни, непоеного и некормленого, так что страдал он немилосердно, невыносимо. Когда от стужи, когда от жары, когда от дождя да от ветра, но всегда от голода и тоски.

Когда ж хозяин, шатаясь, выходил из корчмы, сердце Лаци замирало от ужаса. Хотя он не знал химической специфики алкоголя, зато знал уже его действие. Знал, что сейчас последует:

— У-у, падаль, у-у, кляча! Чтоб тебя разодрало на куски! Отдохнул небось, черт треклятый! Тогда давай! Пошел!

И хозяин выхватывал кнут потому только, что распирала его охота подраться. С корчмаря, отказавшегося дать еще ему выпить в кредит, он шкуру спустить не мог, барышникам и крестьянам, с которыми только что пил и ругался, бока обломать тоже не мог, и потому стегал Лаци. И невдомек ему, и в голову никогда не придет, что от побоев не только коже, но и душе коня больно — ведь Лаци своим лошадиным умом очень хорошо понимал, что побои получает безвинно.

Ах, бедный Лаци! Понести бы сейчас, тряхнуть, разбить вдребезги эту плохонькую телегу, да уж силы не те: после того, как отмерил он несколько километров, не выдержать ему сильного бега и не вырвать даже вожжи из рук в стельку пьяного недоумка. Да и огонь в крови гаснет без овса и без кукурузы, а от сена прелого да от сечки сухой и то ладно, что шагом идти еще можешь.